31 августа 2012 («Вести Сегодня» № 129)

Крест, повозка и Суриков

— Владимир Иванович, знаю вас уже многие годы и никогда не дала бы вам ваших лет!

— Да мне и самому кажется странной эта цифра! Это, знаете, одно из самых больших огорчений человека — несовпадение возраста и чувств. Все еще живо в душе, а возраст уже, увы… Моя теща прожила 102 года, и только в последний год жизни жаловалась, что уже устала. А папа мой жил 98 лет и всегда был бодр и ровен.

Мы говорим о детстве и юности моего собеседника, пришедшейся на 20–30–е годы, когда было всякое, из–за чего у иных появляется повод ненавидеть наше общее прошлое. Не таков Владимир Иванович.

— Все, что я видел и пережил в детстве и юности, всегда помогало мне трезво относиться к окружающему миру, воспринимать его адекватно, — говорит наш юбиляр. — Я родился в селе Левинка Стародубского района Брянской области. А город Стародуб появился раньше Москвы, в этом старинном городе еще Лжедмитрий II орудовал. Там когда–то и полк Богдана Хмельницкого стоял.

Помню с детства пышные, яркие ярмарки, которые проходили в Стародубе. Город был уставлен телегами, лошадьми… А на каждой улице — церковь. И какой красоты и старины иконы в каждой!

Однажды на юбилее моего коллеги, профессора живописи Конрада Убана, я сидел в его мастерской рядом с художницей Александрой Бельцовой, чьего имени музей–квартира сейчас открыт на Элизабетес. Оказалось, она тоже родом из Стародуба!

Мой отец служил в Первую мировую войну в войсках противохимической защиты, и его окружала более интеллигентная публика. Поэтому, вернувшись в деревню, он вел наше середняцкое хозяйство грамотно. Жили неплохо. Но беззаботного детства не могу припомнить.

Помню ясный солнечный день, все село собралось у церкви. Какой–то "молодец" зацепил вожжами крест, ему помогают — и крест летит наземь! Старики крестятся, женщины плачут, молодежь смеется…

Помню зимний морозный день, большие сани посреди широкого крестьянского двора, из дома выводят стариков и женщин, сажают в сани — идет раскулачивание. Там только Сурикова не хватало, чтобы запечатлеть эту картину!

Юный скульптор

— А мы, середняки, тоже пострадали. Отец не захотел вступать в колхоз, поэтому нашу семью "размазали по стенке". Абсолютно все забрали и выбросили из дома на снег. Жили потом в баньке в нашем саду–огороде. А семью обложили "твердым налогом", который отдать было совершено невозможно. И отец уехал работать на вагоностроительный завод в город Бежица. Сейчас это район Брянска.

Потом и мы с мамой и братьями потянулись туда. Поначалу не было у нас ни кола ни двора, зато там был Дом пионеров, где работал кружок скульптуры. И я туда пошел.

Руководителем кружка была замечательная художница, из дореволюционных интеллигентов, Зинаида Павловна Мейер. Муж ее, доцент вуза, был немец, и когда началась война, их сына, студента мединститута, как поволжского немца, выслали в Казахстан. Отец поехал туда и показал свидетельство о крещении сына в православие — с помощью чего и вытащил его из ссылки.

Зинаида Павловна потом подарила мне две тетрадки, куда вклеивала вырезки из газет с фотографиями, где было написано обо мне. Заголовки — "Юный скульптор…" Я был более знаменит в детстве, чем сейчас! Шучу! Эти тетрадки храню до сих пор.

К 100–летию гибели Пушкина в 1937–м мы лепили бюсты Пушкина — у меня получилось неплохо, шахтеров–стахановцев ваяли, гремевших тогда на всю страну.

Когда я после войны попал в Третьяковку, мне казалось, что я все там знаю. Ведь у нашего педагога было изумительные альбомы с репродукциями из Третьяковки, на которых она нас воспитывала.

Знаете, я даже благодарен сельским активистам, круто изменившим мою жизнь, из–за которых мы переехали в город, где был такой замечательный кружок и такой педагог!

Ракеты и шпионы

— А потом, в 15 лет, я отправился в Витебское художественное училище — на родину знаменитых Шагала, Ротко и Пена. Жил в общежитии, стипендия мизерная. Брат тоже учился — в Москве в институте, так что родители особо ничем помочь не могли.

Но мы же художники — ходили поначалу по детским садам, рисовали зайчиков и птичек на стенах — нам платили, рисовали лозунги, плакаты, к праздникам много работы было. А потом получили настоящий "заказ", который кормил нас до окончания училища.

Один местный еврей, работник горпищеторга, придумал ввести соцсоревнование между продуктовыми магазинами. И заказал нам рисовать бланки соцдоговоров — с виньетками, рамочками. Магазинов было много, а заказчик был человек порядочный и платил очень аккуратно. Мы с товарищем забогатели — сняли комнату и даже купили костюмы!

…Когда началась война, Владимиру Ивановичу, выпускнику училища, пришлось бежать из горящего Витебска в горящий Смоленск, потом в Брянск к родителям. Семью вместе с заводом отправили в Красноярск в эвакуацию, где очень быстро наладили "в чистом поле" выпуск зенитных снарядов. А уже стены завода возводили потом вокруг станков. Вы представляете, какой должна была быть организация, чтобы моментально всю страну поставить на военные рельсы и переместить полстраны!

Передвижники 50–х

Мой собеседник, когда его призвали на войну, попал в войска связи. А потом понадобился чертежник для штаба дивизии. Так до конца войны Владимир Иванович и служил при штабе, благодаря чему уцелел. Попал в 44–м в Вильнюс, был в Восточной Пруссии, а потом прибыл в Ригу.

— Связистам при призыве давали право выбора — отправиться в Сталинград или на Северный Кавказ, куда уже наступали немцы. Мы с товарищем почему–то выбрали Кавказ — и это нас спасло. Потому что в том же 42–м началась Сталинградская эпопея, где была страшная мясорубка…

Зимой 1945–го Владимир Иванович, узнав, что в Риге есть Академия художеств, пришел к ее ректору Отто Скулме, чтобы узнать, как туда поступить.

— Он прекрасно меня принял и зачислил на третий курс. Я был первым русским студентом в нашей академии! И Скулме отправил меня в группу, где были мои коллеги Петрашкевич, Карогодин и Хениша, которые говорили по–русски. Остальные не говорили.

Я окончил академию в 1949–м и хотел поехать в аспирантуру Академии художеств в Ленинград. А Скулме меня удержал — мол, вы же не вернетесь! И направил работать на кафедру.

А в это время из Москвы пришло такое поветрие — мол, движение художников–передвижников — это идеал. Это было совсем неправильно. Ведь передвижничество проповедовало критический реализм, а соцреализм был течением жизнеутверждающим.

И пошло мелкотемье. Вспомните хотя бы Решетникова с его картиной "Опять двойка"! А я писал совсем другое, стараясь показать нечто глубинное, общечеловеческое, обратиться к вечным ценностям.

Сейчас можно увидеть на моей выставке в зале Союза художников и работы 50–х. Вот мать провожает двоих сыновей "в жизнь" — это даже получилось как–то автобиографически. Люблю свою работу "Посадившие дерево" — она сейчас в Ташкентском государственном художественном музее. Мужчина садит дерево, а женщина, ждущая ребенка, стоит рядом…

В картине "Начало" я отразил свои раздумья о времени, когда взлетели первые ракеты, появилась атомная бомба. Чем это чревато для мира?.. Ведь это же и начало нового военного витка, а не только чистая технология!

На полотне — взлетающие среди ночи ракеты и испугавшиеся, взбешенные лошади, как символ потрясения всего живого.

Как не потерять чувств?

С 53–го по 86–й профессор Козин возглавлял кафедру живописи нашей Академии художеств. Воспитал море учеников, которые признательны ему, уважают и любят до сих пор.

— Сейчас изобразительное искусство переживает далеко не лучшие времена. У него отобрали основные качества, базовые принципы. Визуальной информации сегодня море — мы идем по городу, и все кругом перенасыщено цветными изображениями. Дома на экране компьютера — то же самое. Газеты, журналы пестрят картинками.

И людям этого достаточно. А чтобы понять ценность живописи, им уже нужна специальная подготовка. На мой взгляд, единственное, что не отобрали у художника, это чувства. Он способен их выразить на полотне, бумаге, дереве, закрепить и передать последующим поколениям.

В этом направлении и должен работать художник. Новое поколение художников ищет новые формы. Это неплохо. Только почему это все идет мимо чувства? Принцип один — удивить, поразить и шокировать. Как унитазом, повешенным на стенку на соседней с моей выставке в Доме художника. Или гильотиной, выставленной на всеобщее обозрение.

Я же всегда старался найти в своем реализме такой нерв, на котором можно было бы тонко сыграть и донести до человека нечто глубинное, чтобы его проняло.

Однажды я, много моложе, говорил с очень заслуженным, прославленным, пожилым художником. И вдруг он мне и говорит: "Вот, Владимир Иванович, жизнь зря и прошла…". Я встрепенулся — вам ли об этом говорить? А он ответил, что чего–то главного он так и не уловил… Пожелаю молодым художникам не иметь повода делать в старости такие признания!

"Вести Сегодня", № 129.