«КУПАЛИСЬ МЫ В КАРЛСБАДЕ...» (Воспоминания)
Ирина Карклиня-Гофт
1. Дачи и дачники
Дома, как люди, у каждого своя судьба. И периоды жизни у них случаются в полоску: спокойные и бурные, счастливые и горькие. И биография подчас бывает сложней и запутанней, чем у иного человека.
Судьба дома зависит от людей, в нем живущих и им владеющих. Но и место, где стоит дом, природа, деревья вокруг, сами стены влияют непостижимым образом на жизнь своих обитателей.
Эти мысли приходят в голову, когда я вспоминаю самое прекрасное для меня место на земле — наше взморье, Меллужи и три дачи на дюне, почти у самого моря.
Когда после долгого отсутствия видишь этот уголок, всплывают в памяти строки из путевых заметок Леонида Андреева, русского писателя, побывавшего в Карлсбаде (так назывались когда-то Меллужи и Пумпури), очарованного здешним пейзажем. «Всякий раз, когда я вижу море, — писал он, — меня охватывает трепет, и мне хочется сделать что-нибудь такое, что выразило бы и страх мой, восторг, поклонение, стать на колени, поцеловать его тихо и о чем-то попросить».
В 1901 году Леонид Андреев прожил в Карлсбаде почти весь июль и самое начало августа. В его письмах, написанных на Рижском взморье, указан обратный адрес: «Риго-Тукумская ж.д., Карлсбад, Яковлевская, 9».
Яковлевская — это русское название нынешней Екаба, маленькой улочки, ближе всех подступающей к морю. Теперь под ь 5 значатся три последних дома у леса. Один из них был когда-то девятым. Дальше домов не существовало.
В конце 60-х годов прошлого века были опубликованы письма Андреева, которые он посылал своей будущей жене Александре Велигорской. Сам Андреев, конечно же, не предполагал, что они будут когда-нибудь напечатаны, — столько в них личного, сокровенного, даже больного. Однако сын писателя посчитал необходимым опубликовать их не только как
прекрасный образец любовного эпистолярного жанра, но еще и потому, что в них мы видим Леонида Андреева в переломный момент его жизни.
В Карлсбад он приезжает уже будучи на подъеме после тяжелой душевной болезни, преодолеть которую ему помогает невеста. Морской воздух, ветер, шум волн сыграли не последнюю роль в обретении душевного равновесия. «Долго сидел я и слушал, как говорит море, и твое сердце... Не знаю, о чем я думал, да и думал ли. То, что ясно ощущалось душой, было лучше всяких мыслей, и лучше даже слов. И там была ты... ты, как дух, как мелодия, как свет...»
В котором из домов были написаны эти строки? Я знаю, в котором. Убеждаюсь в этом, перечитывая одно из писем: «Сейчас утро — 11 часов я сижу в своей комнате, пишу в перерыве поглядываю в открытое окно. Оно выходит не на море, как я предполагал, а в лес, прекрасный сосновый лес, красиво выделяющийся на фоне безоблачного неба. Но если из окна выглянуть направо, то увидишь и море».
Наша семья не один десяток лет снимала дачу по соседству, и я с детских лет как свои пять пальцев знала все комнаты и закутки этих дач и где какой вид из окна. Так вот, Леонид Андреев жил в самом последнем доме по теперешней Екабу, 5, его комната была последней в левой части дома и окно действительно выходило в лес. Только из этой комнаты можно, выглянув из окна, справа увидеть море. Помню, что еще в 50-е годы жилых комнат в этом доме было четыре (до этого дом не перестраивался). Из писем ясно, что с Андреевым в доме живут еще три соседа, каждый занимающий по комнате. Значит, все сходится.
Я еще застала время, когда существовала веранда, застекленная цветными стеклами, сохранившимися со времен Андреева. И раскидистая старая яблоня, наверное, «помнила» его тоже. Вокруг благоухали сирень и жасмин, росли кусты шиповника и неведомые мне деревья, саженцы которых хозяин привез из заграницы. Позднее дом был безвкусно перестроен, а в последние годы сад, окружавший дачи, варварски, безжалостно вырублен. И теперь старенькие, чуть подремонтированные подкрашенные дома сиротливо торчат на продуваемых всеми ветрами дюнах и как-то стыдливо жмутся друг к другу. А вокруг картина еще безрадостнее. На всей улице полнейшее запустение и разгром: дома разбиты и разграблены, проломлены стены, мусор, грязь. Трава давно не кошена.
«Карлсбад и Ассерн — сказать можно немного. Это тихие, действительно для отдыха созданные уголки. Причем по преданию в Карлсбад стремятся преимущественно школьные учителя... Для одиноких и малосемейных, не желающих возиться с хозяйством, существуют многочисленные, хорошо содержимые пансионы, и притом опять-таки недорогие...Ко всему этому надо добавить типично немецкую чистоту, практичную и удобную стройку дач и всякие иные удобства».
Это уже опять Леонид Андреев, начало века, «Путевые впечатления. — Рига. — Балтийское море». В восприятии Андреева Рига, Рижское взморье, Зегевольд (Сигулда) — типичнейшие немецкие места, хотя он и считает здешнее население «разноплеменной, нарядной и сытой публикой», и ему «в некотором тумане видится и латыш, и немец, и еврей». Но все же в культуре, в буте, в укладе жизни, в необыкновенной любви местных жителей к своей Риге, к взморскому штранду Андреев подмечает типичные национальные черты, характерные для немцев. Даже природа, когда писатель не в духе, кажется ему похожей на немецкий обед.
Чтобы хоть как-то «реабилитировать» перед Андреевым свою вторую половину латышской крови, скажу, что все три наши дачи были построены латышкой, зажиточной рыбачкой по фамилии Кадикис, арендовавшей, а может, окупившей землю у местного барона Фиркса. Один из домов, пристройку которого мы снимали, — двухэтажный, с полукруглой верандой и башенкой, стоит ближе к морю. Из окна второго этажа открывается чудесный вид на пляж и морской простор. По преданию, верхняя комната с видом на море всегда пользовалась спросом у старых холостяков — в «женские часы» они могли видеть, что происходит на пляже. И стоимость этой комнаты была выше остальных. А мы жили в пристройке и долго не знали, что перед войной она несколько лет пустовала из-за дурной славы. Здесь офицер из ревности заколол ножом красивую молодую женщину. Девочкой я часто представляла потом эту жуткую сцену и страшно было оставаться по вечерам одной в пустой комнате. Завывал ветер, а мне чудились чьи-то стоны.
В правой части двора, ближе к улице, тоже до сих пор стоит крохотная дачка из двух проходных комнат и небольшой веранды. А дом, в котором по моему мнению, жил Леонид Андреев, стоит ближе к лесу, в левой части двора.
Скамейка на пляже, сразу же за забором, существовала, по-видимому, при всех поколениях дачников. Ее не раз упоминает Леонид Андреев в письмах, тут он сидит ночами и любуется морем, заряжавшим его энергией и наводившим на глубокие размышления.
Комнаты в Карлсбаде и Ассерне сдавались интеллигенции из Петербурга и Москвы, здесь русских дачников больше, чем в центре взморья. Андреев пишет о своем соседе по дому Николае Тимковском, известном на рубеже веков беллетристе и драматурге, о живущих где-то совсем рядом профессоре Кизеветтере, историке литературы и публицисте, о своем приятеле Павле Малянтловиче, известном адвокате либерального толка, и др.
В письмах невесте Андреев подробно рассказывает, как он проводит время: купается в море, катается в лодке по реке Аа (Лиелупе), собирает чернику, подыскивает дачу для Павла Малянтовича в Ассерне. «Купались мы в Карлсбаде, против нашей дачи, — пишет он, рассказывая о дне, проведенном с другом, — а из Карлсбада отправились в Мариенгоф».
Жизнь и дачный быт нашего взморья можно изучать по письмам русского писателя. В них полно на первый взгляд незначительных подробностей, которые дают внимательному читателю живое представление о курорте в это время. Тут и упоминание о бороздящих реку Аа многочисленных барках, пароходах, парусных лодках, о непременном кофе вместо чая, подаваемом кухаркой к завтраку, о большом количестве велосипедистов на штранде, о ресторанах, которые на немецкий манер закрываются в одиннадцать часов вечера, о том, что письмо из Подмосковья доходит до Карлсбада за три-четыре дня (возмутительно долго, по убеждению Андреева). И еще многое другое. Даже о том, во что одевались Андреев и его знакомые. Сам писатель досадует, что спеша на поезд в Ригу, выскочил с дачи, одетый в русскую рубаху и высокие смазные сапоги. В то же время приехавший маститый московский оратор, юрист Малянтович расхаживает в новом костюме с узким по моде пиджаком, желтых туфлях и галстуке и всеми принимается за иностранца. С ним в разговоре местные жители сразу переходят на немецкий язык.
Я закрываю глаза и вижу перед собой старинную дачную мебель моего детства, тогда еще сохранившуюся с самого начала века: изогнуттые легкие стулья и кресла, кушетки, резные шкафчики и фигуристые буфеты, простые крепкие дубовые столы и скамьи. Они «знали»
Леонида Андреева и его знакомых. А если, как в детстве, отковырнуть пару слове обоев на стенке, то можно себе представить, какие же обои были в комнате у Андреева. Скорее всего вот эти, одни из первых, в широкую полоску с маленькими изящными розочками, напоминающие фактурой бархат.
2. Дачи и хозяева
Я хорошо помню хозяина трех дач на Яковлевской — Екаба Кадикиса и его жену Веру Николаевну. Кадикис ходил в неизменном своем коричневом, потертом, очень хорошо сшитом костюме. А его жена — в каких- то невообразимых лохмотьях, с толстой грубо обструганной палкой в руках, на которую она тяжело опиралась из-за больных и всегда опухших ног. Обоим тогда, в пятидесятые, было за семьдесят. Кадикис получил эти дачи в наследство от матери. Помню, как он рассказывал, что улица, когда строились дачи, была названа его именем по инициативе самого барона Фиркса, владельца всех земель в округе. Барон якобы спросил у матери: «Как же мы назовем улицу? Давай, в честь твоего сына Якова — Яковлевской». Так она и стала Яковлевской, а позднее соответственно — Екабу.
Сам Екаб в молодости мало интересовался дачами. Он выучился на портного, сттал знаменит в своей профессии, жил в Петербурге, где имел свое дело и, как он выражался, «обшивал самого князя Оболенского». В Петербурге он прижился, обрусел, женился на милой образованной русской барышне — Вере Николаевне. Было у них трое детей. Но случилось большое несчастье — двое по недосмотру няньки выпали из окна пятого пажа и разбились насмерть. А со старшей дочерью Кадикисы в начале пиадцатых годов вернулись в Латвию. Тогда-то Екаб и унаследовал от ма- п-ри гри дачи со всем домашним скарбом мебелью.
Вера Николаевна вела хозяйство строго и умело. Комнаты сдавали преимущественно русским и полякам. По-латышски молодая хозяйка говорить так не научилась.
Екаб всей душой прикипел к этому прекрасному уголку и все свободное время проводил в саду. Подрезал кусты, разводил цветы, но главное
— укреплял дюны, чтобы песком не заносило двор. Для этого им были посажены ивы, во времена моего детства огромные и раскидистые.
В 20-30-е годы Екаб Кадикис уже имеет в Риге свое ателье, он — известный портной. Во время войны, по его рассказам (а человек он был словоохотливый), Кадикис почти безвыездно жил на взморье — боялся за свое имущество, так как на дачах поселились любившие покутить немецкие офицеры, которые почему-то грозились поджечь дома и выгоняли хозяина. Но советской армии он тоже не обрадовался. Прекрасно понимал, чем это может кончиться для семьи, тгем боле, что его зять при немцах, как говорили, служил главным бухгалтером в концлагере Саласпилс. При отступлении немецких войск зятю с дочерью удалось уехать. А Кадикиса с женой никто не тронул, до начала пятидесятых годов они благополучно жили летом в Меллужи и сдавали комнаты дачникам. И Кадикис, несмотря на преклонный возраст, даже продолжал работать — преподавал молодым закройщикам основы своего ремесла.
К этому времени и относятся мои первые воспоминания о Меллужи и дачах. Одно из самых ярких — огромные охапки сирени, белой и лиловой, которые, аккуратно срезав, Екаб Кадикис протягивает мне и соседской девочке. В то лето на даче я пристрастилась к чтению и, как ни странно, одной из моих любимых книжек был рассказ Леонида Андреева о бездомной собаке, брошенной дачниками, — «Кусака». Обливаясь над ней слезами, я не подозревала, что здесь же, рядом с нами, пятьдесят лет назад Андреев правил корректуру этого рассказа. Каких только совпадений не бывает на свете!
Как и во времена Андреева, публика на наших дачах жила московская и ленинградская. От немецкого духа на взморье не осталось и следа. Разве что моя мама, не зная латышского языка, заговаривала иногда с местными старожилами по-немецки. Сначала это вызывало настороженность, но постепенно разговор завязывался, и тогда они, проникаясь к ней доверием, жаловались на новые порядки и хвалили немецкую чистоту и аккуратность.
Кто же здесь отдыхал? Люди интересные и интеллигентные: профессор биологии, знаменитый московский врач-кардиолог, инженер-конструктор по самолетам из КБ Илюшина. И дети, взрослые жили удивительно дружно весело, без всяких национальных трений. Вечерами собирались все вместе на самой большой веранде, пили чай, очень долго закипавший на керосинке, и его всегда кому-то не хватало. А следующего захода приходилось ждать долго.
К хозяевам и их собственности относились с почтением и даже с каким-то трепетом. Удивительные были нравы: вынести детям старинный стул во двор или ненароком сломать ветку казалось чуть ли не святотатством. Ну а самым большим грехом считалось каким-то образом повредить дюны, поросшие травой и кустарником, или, не дай Бог, поломать ветку ивы. Все знали, каких трудов стоило хозяину закрепить песок. Для меня же песок — одно из первых ощущений лета. Он под ногами во дворе, на полу, его несет ветром в окна. Как я понимаю Леонида Андреева, когда он жалуется, что «с раннего утра песок забирается в ваши ботинки, обосновывается в ваших карманах, скрипит на зубах, вычесывается из волос, вытряхивается из постельного белья».
В начале пятидесятых по Латвии прокатилась кампания национализации дач. Сначала у Кадикиса отняли все три дома. Тогда он пошел к ка- кому-то большому начальнику-коммунисту, которому в тридцатые годы для конспирации шил фраки, и напомнил о себе. После этого одну дачу Кадикису вернули — ту, в которой летом 1901 года снимал комнату Леонид Андреев. А что касается нас, мы по совету Веры Николаевны не стали искать другую дачу. Ей хотелось, чтобы рядом жили свои люди. Через дачный трест нам удалось остаться на прежнем месте.
Старость Веры Николаевны и Екаба Кадикиса была одинокой. За ними ухаживали люди часто недобросовестные, не раз обкрадывали их и обманывали. Особенно тяжелыми были последние годы жизни, конец пятидесятых. Из-за границы от дочери приходили какие-то деньги, но сама она не появлялась. Эти деньги в чужих руках использовались часто не по назначению. Первым умер Екаб Кадикис. Вера Николаевна, больная, неухоженная, лежала в пристройке «андреевского» дома. Лишь перед самым концом нашлась одна женщина, которая смотрела за ней, как за родной. Хоронили ее чужие люди, буквально «скидывались» на гроб — все знали, что ни в Латвии, ни за границей, кроме дочери, у нее никого нет. Но тем не менее теперь, в наши дни, «наследники» на дачи нашлись, и, как ни странно, даже из местных. Интересно, где они были, когда старики нуждались в помощи и заботе?
3. Спустя сто лет на том же месте
С уходом хозяев постепенно менялся облик двора и дач (особенно «андреевского» дома) и, конечно, не в лучшую сторону. Внес свою лепту и знаменитый шторм 1969 года, когда были подмыты дюны и снесены волной деревья и кустарник возле забора. Остальное довершили сами люди —бездумно и равнодушно. Объявившиеся в 90-е годы наследники вырубили вокруг дач все, что только можно было вырубить. Сегодня перед нами предстает безрадостная картина песчаного полупустыря, который на западный манер неудачно пытались превратить в зеленую лужайку.
Когда я теперь изредка приезжаю в Меллужи, меня невольно посещает одна и та же мысль о том, что море, лес, дюны, запахи и звуки постепенно перестали быть для нас почти живым существом, которому низко кланялся Леонид Андреев и благоговейно снимал перед ними шляпу. В дни моего детства и юности дыхание моря было свежим в любую погоду. Бываю минуты, когда больше всего на свете хочется окунуться в этот мир чистых запахов и звуков, дающих ощущение полета. И тогда я снова открываю томик Андреева: «В следующее за моим приездом утро я сидел у своей дачи на скамеечке, смотрел на берег и море и чувствовал, что я отдыхаю глазами, носом, ушами и грудью... Гармоничный шум тающих волн казался праздничной музыкой... Пахло водорослями и морем и черт знает еще чем пахло, но только очень хорошим, очень свежим и тоже весенним — чуть ли не самим небом, из прозрачной глубины которого плыл этот легкий, ласковый и ароматный ветерок».
А ночами Андреев любил сидеть в рыбацкой лодке и любоваться мерцающими звездами. В письмах не раз упоминается об этом. Множество людей отдыхало в 60-80-е годы на дачах Кадикиса, но многие ли из них смотрели на звезды и писали письма любимым? Видимо, мы разучилась любить не только природу, но и друг друга, ведь это взаимосвязано.
Целый век простояли эти дома и видели всякое. Выстояли одну войну, потом другую. Сменялись поколения. Жили люди здесь в тишине, жили в грохоте пионерских громкоговорителей, который заглушал шум волн и ветра и заставлял умолкать птиц. С годами удобные дачи превратились в перенаселенные коммуналки. Леонид Андреев вряд узнал бы сегодня эти дома. Но стоя пред ними, хочется думать не о разрушениях и потерях, а о том, что все еще живо в душе...
От калитки спускается к морю загорелая русоволосая девочка. Может, это я, вернувшаяся из детства? А может, совсем другая, похожая на меня, у которой все еще впереди? И томик Андреева под подушкой. И шепот волн в тихие летние ночи. И освещенные окна веранды, где тебя ждут. И утренние лучи солнца сквозь закрытые ставни. И обязательно морские купания, здесь — в Меллужи, напротив нашей дачи.
___________________________
P.S. В конце 90-х годов дачи Кадикиса были разрушены. Перестала существовать улица Екаба. Хозяева обанкротились. Место под бывшими дачами посттепенно становится обычным лесом на д.нах. Остались «две сосны Андреева» среди лиственных деревьев Кадикиса. Огромные ивы засохли.
