Создать второй, чтобы сохранить первый
Константин Гайворонский
8 февраля 2012 («Вести Сегодня» № 17)
или Почему в Финляндии было два государственных языка, а в Лифляндии один
История о том, как в Финляндии появились два государственных языка, поучительна для Лифляндии вдвойне. Та в свое время пошла другим путем. Это был своеобразный исторический эксперимент — две разные стратегии при схожих стартовых условиях. Результаты перед нами.
Лифляндия и Финляндия принадлежали когда–то Швеции и были отвоеваны у нее Россией — в 1721 и 1809 годах соответственно. Местные элиты (шведы у них и немцы у нас) легко влились в российский истеблишмент и ревностно служили государю. Из финских шведов вышли 300 генералов, в том числе Маннергейм, из остзейцев — больше тысячи, в том числе Барклай. В делах же внутреннего управления обе провинции получили изрядную автономию и даже со столицей переписывались на своих шведском и немецком языках. А далее начинаются концептуальные расхождения.
Строим нацию из подручного материала
Шведская элита в Финляндии стала ударными темпами создавать финскую нацию из подручного материала, то есть из финноязычного крестьянства. Автором словаря, который свел воедино многочисленные финские наречия, был швед Густав Реннвалль. Фольклористом, издавшим в 1835–м финский национальный эпос "Калевала", был швед Элиас Лённрот. Райнисом финской литературы стал швед Юл Рунеберг.
Шведы же издавали первые газеты на финском и первый языковедческий журнал "Суоми". Главный "фенноман" Йохан Снелльман выдвинул лозунг "Один народ — один язык" и под языком подразумевал финский. Сам он при этом до конца жизни так и не научился писать свои статьи по–фински. Это не помешало именно ему в 1863 году добиться от Александра II указа, по которому финский язык после переходного периода становился равноправным со шведским административным языком Финляндии.
Постепенно стали подтягиваться и сами финны. В 1871 году Алексис Киви опубликовал роман "Семеро братьев", программное произведение финской литературы. Правда, тогда финским читателям сочный язык, бурлеск и самоирония романа оказались не по зубам — они в полной мере оценили его лет через двадцать, когда нация "повзрослела".
Зато в 1870–е начался процесс переосмысления истории страны. Финские историки стали говорить, что "шведские времена" принесли финскому народу угнетение и только под благодетельным скипетром Романовых нация расцвела. Встревоженные "шведскоязычные" стали поговаривать, что пора бы уже притормозить с "финнизацией", а то резвые финские ребята вон как заговорили, мы тут уже чуть ли не оккупанты. "Ничего, это болезни роста", — успокаивали их радикальные "фенноманские" газеты "Литтературблад" и "Гельсингфорс моргонблад", выходившие на шведском.
Если мы едины — мы непобедимы
Тут самое время спросить: эти шведские люди — "фенноманы" — они что, блаженные идиоты? Не ведали, что творят? Да нет, прекрасно ведали. А творили они единую политическую нацию — финляндцев.
Они просто просчитали, что альтернатива — это рано или поздно стать обычной российской Смоленской губернией (ее, кстати, еще в XVIII веке считали "не вполне русской"). А этого им не хотелось. Да, пока имперский Петербург позволяет тут разные вольности — вроде шведского госязыка в управлении. Но пройдет несколько десятилетий, и логика строительства национального государства возьмет свое — начнутся унификация, русификация, приведение к единому стандарту. Противостоять этому маленькая окраинная провинция не сможет. Точнее, сможет, только если ее население станет единой политической нацией. Иначе Петербург просто сдует шведскую элиту как пену с кружки пива. И никто за нее не вступится: не все ли равно будет полуграмотному финскому крестьянину, на каком языке подавать прошение властям — шведском или русском? Оба чужие. Совсем другое дело, когда речь пойдет о финском. Совсем другое дело, когда мы скажем финнам: да, мы говорим на разных языках, но ведь мы прекрасно понимаем друг друга, ведь у нас одна страна, одна история (классика финской литературы "Рассказы прапорщика Столя" Рунеберга о войне 1808–1809 гг. решала именно эту задачу), у нас одна политическая нация. Так рассуждали финляндские шведы.
Момент истины наступил в 1900 году, когда царское правительство действительно решило ввести русский язык в делопроизводство Финляндии. И вообще — привести тамошние порядки в соответствие с общероссийскими. Ответом было единодушное сопротивление и шведов, и финнов. Дошло до убийства генерал–губернатора Бобрикова террористом. Впрочем, это исключение — в целом протест носил вполне легальный характер.
Петербург поначалу решил, что это бузит шведоязычная элита (с таким уже сталкивались в Лифляндии). И сделал ставку на "простой народ": в 1906 году царский указ сразу увеличил число избирателей в 10 раз — со 126 тыс. до 1,3 млн. Раньше голосовали только самые богатые, теперь — все, даже женщины впервые в Европе получили право голоса. Выборы в сейм предсказуемо выиграли социал–демократы, которые… категорически отказались присоединиться к российской социал–демократии в качестве "национальной секции". И столь же категорически отказались поддержать курс Петербурга на русификацию и унификацию. "Если у нас и есть разногласия со шведами, мы утрясем их между собой".
Ответный ход финнов
Стратегия шведских "фенноманов" сработала. Финляндцы вне зависимости от классовых и языковых различий ощутили себя единой нацией. При этом финляндский национализм носил уже не языковой, а конституционный характер. "Дело не в русском языке, — объясняли Петербургу, — а в том, что вы не имеете права принимать касающиеся нас решения без нашего согласия. Ваши действия антикоституционны".
Против единой позиции финнов и шведов имперское правительство мало что могло сделать в долгосрочной перспективе. Даже если бы Первая мировая окончилась победой России. Ну а уж в ситуации 1917 года двух вариантов не было — Финляндия отделилась.
И тут настал момент истины № 2. Финны имели полную возможность объявить о долгожданном построении "финской Финляндии" — их в ней было 88%. А заодно припомнить все исторические обиды и назвать кое–кого нехорошими словами. Риск был. И в разделенной стране так и произошло бы. Но Финляндия выбрала другой вариант. В 1921 году парламент подтвердил статус шведского как второго государственного языка. По факту он еще долго оставался первым в коммерции и науке. А в 1939–1944 гг. символом национального единства стал этнический швед — маршал Маннергейм.
Хорошо, но не слишком ли сложно и рискованно? Не проще ли было просто "ошведить" финнов? Вопрос резонный. На него дали ответ лифляндские немцы.
Заклятые друзья латышей
Первые латышские газеты — "Латвиешу авизес" и "Латвиешу ляужу драугс" — тоже издавали отнюдь не латыши, а немецкие пасторы. Другое дело, что они вовсе не собирались развивать таким образом латышскую литературу. Речь шла лишь о том, чтобы на доступном языке рассказать "ляуже" о необходимости чтить Бога в лице пастора и власть в лице барона.
Лучшей иллюстрацией стало основанное немцами Die lettisch–literarische Gesellschaft — "Латышское литературное общество" (его часто переводили как "Латвиешу драугу биедриба", ибо какая же литература у латышей?). В 1862 году это общество "друзей латышей" объявило о солидной премии за лучшее исследование на тему скорейшего онемечивания этих самых латышей.
Остзейцы тоже думали, что самое страшное, что им грозит, — это русификация. И принимали встречные меры. "Онемечивание поселян латышского и эстонского племен еще не доведено до конца, но между ними уже есть так называемые полунемцы, — писал Вильгельм фон Бок. — Латыши охотно принимают от немцев образование, и если бы можно было добиться, чтобы русские хотя бы в течение нескольких десятилетий не тревожили, не подстрекали и не рассматривали беспрестанно крестьянских учреждений, то начавшееся развитие пошло бы наилучшим, здоровым, немецким ходом".
"Шведский" же путь остзейскими немцами был взвешен и признан негодным. "С такими маленькими народностями произойдет только как в басне с лягушкой", — писал Кайзерлинг, намекая на басню, в которой лягушка пыталась раздуться до размеров быка и лопнула. "Народ, насчитывающий 20 миллинов и более, — это нечно иное, чем народец численностью в миллион, который сможет лишь с трудом покрывать издержки, которые принесло бы ему наличие собственного культурного языка", — вторил ему Беркгольц. "Было бы противоестественно требовать от немцев Прибалтики добровольного отказа от существующей культуры, чтобы небольшая кучка эстонцев смогла фабриковать гомункул эстонско–национальной культуры. Инициаторы такого эксперимента рискуют увязнуть в тине варварства", — завершил дискуссию Эккард.
Интеграторы XIX века
В итоге выработалось четкое разделение на латышский крестьянский язык — Bauernsprache — и немецкий язык культуры и политики — Kultursprache. Хотите стать частью политической нации? Говорите по–немецки. И да, конечно, нужно будет признать… нет, не оккупацию — концепцию "немецкой Лифляндии". То есть порядок вещей, при котором земля принадлежит немецким баронам, политическая власть принадлежит немецкому дворянству и бюргерству, культурная и историческая идентичность формируется немецкими литераторами. Тогда мы позволим вам присоединиться к этой идентичности и поделимся тем, чем сможем и захотим. Вполне себе "интеграция по Элерте" с поправкой на XIX век.
Так вот латышам в массе своей такое предложение почему–то не понравилось. Нет, были отдельные "полунемцы", но младолатыши над ними начали смеяться уже в 1860–х. Бок напрасно грешил на вмешательство русских. Как раз Петербург к попыткам латышей "слиться в одну семью с великим русским народом", как писал Биезбердис в адресе Александру II, отнесся холодно. И тогда латыши сами взялись за дело. Пумпурс написал "Лачплесиса", а "Времена землемеров" вышли в 1879–м, всего на 8 лет позже финских "Семерых братьев".
Немцы тем временем витали в облаках. В Лифляндии живут не латыши и немцы, а лифляндцы, объединенные религией и культурой, все незначительное различие которых — в языке, вещал пастор Вальтер. Но сколько ни говорили "халва", сколько ни писали остзейские публицисты про "лифляндскую Финляндию", а слаще во рту не становилось. К началу ХХ века ситуация на южном берегу Финского залива диаметрально отличалась от ситуации на северном.
Гром грянул в 1905–м, когда в Курземе и Видземе заполыхали баронские замки, а немцы кинулись за спасением в Петербург: "Пришлите казаков!" Шведы на том берегу залива только крутили пальцем у виска, глядя на это. Тогда пожар притушили, но еще через поколение, когда казаки "кончились", ни о каком втором госязыке — немецком — здесь не было и речи. А вскоре не осталось и самих немцев… Ни людей, ни даже топонимических названий.
* * *
Вот вам две стратегии государственного строительства. Одни пошли, казалось бы, по самоубийственному пути создания у себя под боком нового народа. А в итоге создали политическую нацию, превратили провинцию в страну, которая отстояла свою независимость. И позаботилась о том, чтобы два языка мирно ужились между собой.
Другие встали на позицию защиты своего языка и идентичности, за которой слишком уж просматривалось желание любой ценой сохранить сословные привилегии. Меру их исторического провала лучше всего определяет название пушного зверька, обитающего за Полярным кругом.
Для нас не надо писать былины про Илью Муромца и сочинять "Войну и мир". Все уже имеется в наличии. Да и соотношение между русскими и латышами в Латвии куда как благоприятнее, чем между шведами и финнами. Но нет, латышский истеблишмент предпочитает идти по проторенной остзейской дорожке. Опыт тогдашних господ оказался ближе, а главное, он кажется проще и перспективнее. 150 лет назад немецким баронам тоже так казалось.
Подписи к фото:
*Процессы нацстроительства, шедшие по обоим берегам Финского залива, развивались в диаметрально противоположных направлениях.
*И ничего — страна не рухнула и угрозы финской государственности никто не ощущает.
*Финская "Калевала" — аналог латышского "Лачплесиса" — была написана шведом в 1835 году.
"Вести Сегодня", № 17.
