Вот записи участника роковых событий 1943 года в Риге, когда немецкие оккупационные власти организовало мобилизацию местного населения в легион.
Это не «покаяние», не «реабилитация» человека, который до сих пор не разобрался в том, что хорошо и что плохо в его поступках тех отдаленных лет, когда диаметрально менялись ценностные ориентиры жизни демократической Латвии 20-30-х годов, при Ульманисе, в Советской Латвии, при Гитлере и Сталине...
Но обратимся к фактам. В моем чекистском досье (то есть, в досье, составленном на меня чекистами), как сообщали люди компетентные, значится и такая формулировка: «Разъезжал по Латвии, вербуя рабочую силу для организации ТОДТ». ТОДТ — это ведомство Германии, которое занималось всякими видами материальной деятельности, направленной на обеспечение победы гитлеровского Вермахта: наир., наведение мостов, рытье окопов, строительство укреплений, подвозка амуниции и т.д.
Инкриминированное мне обвинение, сконструированное чекистами на основе отдельных, фрагментарных «сигналов» моих друзей и знакомых, которым я в годы войны оказал кое-какие услуги, имело под собой некоторое, весьма опосредованное, основание.
Я, как младший по рангу и званию сотрудник Рижской биржи труда (или вернее: Управления труда) однажды (дело клонилось уже к печальному для гитлеровцев концу) участвовал в сопровождении эшелона русских беженцев, перемещаемых гитлеровцами из оставляемой ими оккупированной территории. Эшелоны прибывали в Розиттен (Режицу, Резекне), там проходили двухнедельный карантин и далее развозились по весям Латвии, где беженцы раздавались дворохозяевам для использования на работе и прокормления. Мой эшелон мне надлежало доставить и Елгаву.
Печально выглядела эта «рабочая сила». Старухи, дети, больные, увечные. Кто-то в пути умирал. Кряхтели, плакали. «Куда нас гонят, — взды хали старухи, — дали бы нам спокойно умереть!» Одеты все были в серые домотканые, грязные почти лохмотья. У кое-кого какой-то скарб неопределенного свойства. Неизгладимое впечатление на меня оставила затесавшаяся среди них пожилая медсестра. С каким отчаяньем она пыталась следовать каким-то основным принципам гигиены, хотя бы помыть руки, что ей не всегда удавалось.
Начальник эшелона, один из руководителей Арбейтсамта, из «рейхедойче» — т.е. из немцев Германии, каким-то странным взглядом смотрит на «рабочую силу», то ли безразлично, то ли презрительно. Я, в свою очередь, столь же пристально смотрю на него, стараюсь понять, о чем он в данный момент думает, что ощущает. Меня тоже обуревают какие-то двойственные чувства: бесконечно жалко эту как бы безликую, обреченную на гибель или прозябанье массу. В то же время страх — от них всего можно ожидать: если паче чаяния эти старухи или подростки задумают бежать, ведь тем самым они обрекут себя на верную гибель, и я за это тоже буду в ответе.
В Риге нас встретил человек из Русского комитета, что-то вроде созданного немцами общества взаимопомощи. Самое первое дело было собрать скарб умершей старухи и поделить его равномерно между родственниками, а саму старуху отвезти в морг. Далее — больных в больницу, остальных в эшелон для отправки в Елгаву.
Впоследствии один из представителей Комитета, известный фольклорист И.Фридрих, вернувшись после 10-летнего пребывания в ГУЛАГе, не скрывал своего удивления и разочарования: «Я думал, что за мою комитетскую работу большевики мне орден дадут, а вместо этого получил 10 лет».
Не всегда эшелоны сразу же развозились по сельским местностям. Однажды произошла какая-то задержка и весь эшелон был водворен во двор Арбейтсамта —огромного дома бывшего Дома айзеаргов, бывшего Дома профсоюзов, оплота латвийской социал-демократии на улице Йорка, бывшей Красноармейской, до того Айзсаргу, до того Бруниниеку.
Пребывание русских беженцев во дворе Арбейтсамта вызвало ажиотаж рижан. Около затворенных ворот двора непрестанно толпились горожане, стремясь просунуть в щели ворот буханку хлеба, другую снедь. Начальству и сотрудникам Арбейтсамта, видимо, такое внимание к беженцам не особенно нравилось. «Сочувствующие режиму!» — съязвил сотрудник Арбейтсамта герр Ливен. Один же из начальников распахнул широко ворота и пригласил всех толпящихся у входа посмотреть, какое обилие продуктов успели уже накопить беженцы.
Интеллигенция из оставляемых немцами оккупированных земель пользовалась более цивилизованным вниманием. В Арбейтсамт неоднократно наведывались инженеры, бывшие военные, люди других профессий в поисках работы. Помню, как сочувственно тот же герр Ливен каждый раз извинялся перед почтенного возраста инженером за то, что не может для него подыскать подходящую работу. Впрочем, русских на ответственные работы брали весьма неохотно; частично преградой служило и незнание ими немецкого языка. В Арбейтсамте были компетентные чиновники, которые хорошо знали о тех профессиях и занимаемых должностях, которые требовали обязательной партийности. Однако практических выводов из этих знаний обычно не делали.
Изредка о трудовом устройстве эвакуированных из оккупированных регионов, очевидно в пропагандистских целях, заботилось самое высшее начальство. Так, ленинградского профессора В.Г.Чернобаева, перемещенного немцами в Ригу из-под Ленинграда, сопровождала в университет бумага, подписанная самим генеральным директором Латвийского округа Дрекслером: профессор не коммунист, а представитель русской интеллигенции и ему, как таковому, следует предоставить работу в университете. Правда, профессор, доктор наук в Рижском университете (таково было его официальное название) числился только лектором.
Оказался в Риге и некий новгородский археолог и специалист по иконописи Пономарев, которому здесь была предоставлена возможность прочесть несколько лекций о древнерусском искусстве. Нашли свое место и советские журналисты, обеспечившие издание русских газет для завоеванных территорий (большинство этих газет издавалось в Риге ведомством Альфреда Розенберга — рейхсминистра оккупированных Восточных территорий).
Здесь нельзя не вспомнить об оперном певце теноре Печковском, который в Риге выступал с концертами и пел Германна в «Пиковой Даме». Лиза — певица Брехмане-Штенгеле из почтения к гастролеру свой с ним дуэт пропела по-русски. А мой ученик-немец доктор Фукс, большой поклонник оперы, после этого спектакля сказал: «Нет, это нужно петь только по-русски».
Все до сих пор сказанное должно пролить некий свет на первую часть моей характеристики, данной чекистами: «Разъезжал по Латвии...» Но я ведь «рабочую силу» доставлял не в организацию ТОДТ, а латышским хлеборобам.
Чтобы понять, откуда у чекистов появилось представление о моем сотрудничестве с немецкими военно-трудовыми формированиями, следует обратиться к другой стороне моей деятельности в том же Арбейтсамте, которая сыграла и в моей собственной жизни, возможно, весьма судьбоносную роль. Но для понимания этой весьма сложной стороны моей деятельности необходимо углубиться в суть моих обязанностей в этом учреждении, а также дать характеристику самого этого учреждения, особенно в отношении его связей с призывом в немецкую армию и латышский добровольческий легион. Это тем более необходимо, что о самом учреждении, а особенно о его роли в формировании латышского легиона и в латышской советской литературе, и в мемуарах зарубежных авторов рассказывается так, что неискушенный читатель может окончательно и бесповоротно заблудиться.
Для того, чтобы понять, как я «влип» в эту то ли героическую, то ли трагическую эпопею, следует пояснить, как Биржа труда (Арбейтсамт) оказалась связанной с легионом.
Определяя человека на работу, учреждение это меньше всего заботилось об интересах человека. Главной его задачей стало обеспечение рабочей силой таких фирм и учреждений, которые всемерно способствовали бы победе германского Вермахта.
Сказанное особенно сильно затронуло те специальности, которые более всего могли способствовать определенной выше цели: работников, способных заняться изготовлением и ремонтом боевой техники, рытьем окопов, сооружением укреплений, налаживанием связи и транспорта. Многочисленные мелкие ремонтные мастерские закрывались, а «рабочая сила» в трудообязательном порядке закреплялась за важными для военных действий организациями, учреждениями, фирмами.
Процесс трудообязывания (мой термин!) заключался в следующем. Сотрудниками Арбейтсамта изготовлялся в трех экземплярах документ трудообязательства («Dienstverpflichtung»), который относился наверх, на второй этаж, где подписывался сотрудниками ведомства А.Розенберга «гольдфазанами», как их называли по оперению формы-мундира. Затем, по возвращению «Vermittler» (чин, который производил процесс трудообязательства, в переводе, «посредник») объявлял трудообязанному его обязанности — немедленно явиться на новое место работы. В случае неявки предполагалось суровое наказание в виде заключения на определенный срок в Саласпилсский концентрационный лагерь. С трудообязанного бралась подписка в том, что ему его обязанности объявлены. В большинстве случаев трудообязуемые подписываться отказывались, и тогда нужную подпись ставил сам «фермиттлер», который дело оформлял. Один экземпляр документа отсылался в соответствующее учреждение или фирму (очень часто это была железная дорога). Часто трудообязанный на работу не выходил. Тогда вмешивалось в дело самое солидное — юридическое отделение. Оно выясняло причины неявки на работу и определяло меру наказания — две или три недели Саласпилсского лагеря.
Вот это-то обстоятельство и побудило рижан назвать Арбейтсамт Белой Чекой. Народу в остроумии отказать невозможно. Однако это народное остроумие доставило немало головной боли писателю Ар виду Григулису, когда тот решил вывести в одном из своих рассказов это учреждение. Назвать это учреждение так, как прозвал его народ, Григулис, по понятным соображениям, не осмелился. И назвал его: «Дом мук и слез». В народе такое название осталось неизвестным.
Мой путь на работу в Арбейтсамт был весьма тернист.
Еще до войны я поступил в университет. Первый раз попытка поставить меня на служение «Великой Германии» была сделана осенью 1941 года, после моего возвращения с обязательной для студентов сельскохозяйственной практики или повинности (традиция еще ульманисовского времени).
Согласно распоряжению властей я зарегистрировался в Арбейтсамте. На каждого заводили сравнительно солидного формата карточку, в которую записывали все необходимые для трудоустройства сведения об образовании, знании языков, трудовом стаже. Но главными записями, которые должны были присутствовать на каждой карточке, были: «Arier, parteilos, unbestraft» («ариец, беспартийный, не судимый»).
Из числа зарегистрированных студентов почтенного вида рижский немец Калвин отобрал десяток юношей, чтобы представить их начальнику отделения трудоустройства мужчин, облеченному в военную форму германскому немцу Липману. Каждого Калвин вводил к Липману, и они растворялись в управленческом чиновничестве.
Два студента (в том числе и я) оказались не представленными. «В чем дело?» — задавали мы друг другу недоуменный вопрос. Наконец я надоумился спросить своего товарища по несчастью: «А какой вы национальности?» — «Русский», — ответил тот (разговор происходил по-латышски). Ларчик, оказалось, просто открывался.
Учебная деятельность на филологическом факультете, вопреки надеждам и предположениям, до весны 1942 года не возобновлялась. Мне надоело «гонять собак», заниматься самообразованием, выстаивать часами в очередях за тухлой рыбой (делалось это больше для того, чтобы занять пустое время, чем по нужде; голодать по расторопности моей мамаши, установившей добрые отношения со знакомыми сельскими людьми, нам не приходилось), бегать за пирожными и тортами к Отто Шварцу (кафе) для раненых гитлеровских солдат и офицеров (моя мать работала в военном госпитале, который единственный имел право приобретать у Отто Шварца торты и пирожные; в других кондитерских и ресторанах эта продукция не изготовлялась). За доставку тортов и пирожных я также полу
чал по куску.
В такой ситуации я совершенно серьезно начал подумывать, чем бы заняться посолиднее. На помощь пришла моя «коммильтонша» Д.П., которая уже в 1940 году в отличие от меня, первокурсника, была студенткою «со стажем». Сначала мы вместе в студенческом профсоюзе оформляли стенгазету филологического факультета, потом она брала у меня уроки французского языка. Теперь моя коллега в ранге переводчицы и ментора по добыванию гусей и индюшек стала правой рукой самого Оберкригсфервалтунгсрата Дорра — начальника того самого Арбейтсамта, куда меня как русского на работу не взяли.
На этот раз по протекции Д.П., уже без посредства Калвина и какихлибо преград, связанных с моею национальностью, тот же герр Липман меня на работу принял, усомнившись только, читая мою автобиографию, в том, что я — «эрбаделиге» («потомственный дворянин»), — этим я пытался отмежеваться от своего «коммунистического» прошлого в 1940/1941 учебном году.
К моему удивлению оказалось, что в этом средоточии германской администрации немало русских фамилий, даже на руководящих постах. Так, начальницей женского трудоустройства была моя старая знакомая (правда, теперь она не подавала признаков этого старого знакомства) фрау Злотникофф, жена известного в Риге русского скрипача Злотникова и мать моего соученика. Муж умер еще до 1939 года, и его жена, урожденная прибалтийская немка, репатриировалась в Германию и теперь вернулась в Ригу как «рейхсдойч». Ее зять герр Голубефф носил ленточку одной русской корпорации.
Мой первый чин, как и любого другого начинающего сотрудника в этом учреждении, назывался «Karteikraft» («работник картотеки») — особо был отмечен в моем чекистском досье: «Был допущен к картотеке!»
Предполагаемая история этой констатации следующая. Когда проводился уже третий или четвертый тур мобилизации, ко мне обратилась одна моя однокурсница-историчка с необычной просьбой — отметить на карточке ее друга, освобожденного от призыва в легион, что свою работу на ВЭФе он завершил. Тогда его Арбейтсамт больше беспокоить не будет. Выполнить эту просьбу мне не представляло большой трудности, и моя знакомая меня отблагодарила тем, что через несколько лет на меня «настучала».
На самом деле это «допущение к картотеке» выражалось в функции «мальчишки на побегушках». В задачи сотрудников картотеки входила прежде всего регистрация неохваченной еще регистрацией «рабочей силы». В мое время это были домохозяйки и возвращавшиеся из Германии юноши, отбывавшие там трудовую повинность. Мне было как-то совестно выспрашивать у людей об их арийском происхождении, и я всем механически вписывал обязательные: «ариец, беспартийный, несудимый». Сложнее было с записью знания языков. Многие дамы, особенно из среды интеллигенции, полагались на мою осведомленность «государственного чиновника» и на полном серьезе советовались, что я думаю о записи владения языками. Не приведет ли декларация знания иностранных языков, особенно немецкого, к каким-либо непредвиденным перемещениям, например, в Германию. Что я мог посоветовать? Недоуменно пожимал плечами и разводил руками.
Через некоторое время я вроде получил повышение, был определен работником картотеки уже непосредственно в отделе трудоустройства. В отделе, можно сказать, самом важном во всей системе профессий с точки зрения нужд Вермахта. В отделе механики — слесарей, электриков, токарей, без которых немыслим был ремонт военной техники, который с каждым годом становился все более и более актуальным. Заведующий отделением был инженер Зирдзинг. В его карточке национальностью было записано — «балтендойч». И только в 1943 году он, удивляясь и не понимая, откуда взялась такая удивительная запись, переделал ее на «летте». Настоящими «балтендойч» были герр Трушински, электротехник в прошлом, и герр Барон, молчаливый и медлительный, который еще недавно был латвийским пограничником, доставлявшим советам различного рода сведения, за что в самый канун событий 1940 года был приговорен чуть ли не к смертной казни, но — помилован новой, советской, властью. Он выделялся своей культурой, и я невольно испытывал к нему симпатию. Немцы его скоро разоблачили, и он из Арбейтсамта исчез, как и некоторые другие сотрудники, которые оказывались то советскими шпионами, то участниками латышского сопротивления. Еще один сотрудник Арбейтсамта герр Ливен — свободно говоривший и по-немецки, и по-русски, и по-латышски, был довольно неопределенной национальности. Русским, кроме меня, был еще господин Романовский, молодой человек, прибывший в наше отделение металлистов из Юденейнзаца, филиала Арбейтсамта, ведающего трудовой деятельностью евреев. Юноша медлительный до невероятности, действовавший своей медлительностью мне на нервы. Был еще эстонский певец легкого жанра Ведрас, без акцента говоривший по-латышски, и уже перед самым концом появился герр Пицкен, типичный чиновник, неоднократно появлявшийся на работе в «веселом настроении» и через некоторое время засыпавший за своим столом. И машинистка — фрейлейн Куплайс, студентка-юристка, дочь покойного полковника Куплайса и подруга дочери самого доктора Марница, балтийского немца, который теперь занимал какой-то ведущий пост в области медицины.
Я продолжал свои ответственные функции «мальчишки на побегушках»: бегал из отдела металлистов в помещение картотеки за нужными
для различных операций карточками — основой подлинных сведений о каждом рабочем, с которыми или над которыми производились трудоустроительные или трудообязывающие мероприятия. Тут и расследование жалоб трудодателей на не очень трудолюбивых рабочих-прогулыциков, изменение места работы (поближе к местожительству), прием на работу, заявки и требования на рабочих. Самым трудоемким процессом было направление рабочих на медицинскую комиссию с целью установления трудоспособности. Врачи Арбейтсамта руководствовались весьма жесткими и жестокими установками военного времени и обычно вызывали явное недовольство наших клиентов. Беготня в отдел картотеки (как говорилось, «к Скунчику», так звали заведующего картотекой, довольно общительного огромных размеров пожилого человека) доставляло некоторое развлечение, тем более, что в этом отделе работала моя однокурсница, с которой всего год назад мы безмятежно изучали французский и итальянский языки в университете, и теперь имелась возможность в этих языках поупражняться.
Но беготня была не только в отдел Скунчика. Приходилось бегать и по всем другим отделам, поскольку наши подопечные нередко меняли свои профессии и места работы, что не меняло их первоначальную квалификацию, отмеченную на карточках, и нередко нельзя было предугадать, в каком отделе лежит та заветная карточка, которая нужна либо герр Зирдзингу, либо, Боже упаси, наверх самому герру Франке, одному из немногочисленных «годьдфазанов», непосредственно следящему за правильным трудоустройством металлистов. Эти поиски были необходимы, так как военное время накладывало неизгладимую печать на всех и вся, и нередко выяснялось, что упоминаемые в разбираемых бумагах рабочие, желающие устроиться на какую-нибудь более хлебную работу, оказывается, уже работают на важных, с позиций Вермахта, предприятиях, с которых они таким обманным путем хотят исчезнуть. Таким образом, я становился одним из таких важных винтиков отдела, от которого зависела вся его работа. С другой стороны, беготня эта знакомила меня и с другими сотрудниками Арбейтсамта, среди которых было немало весьма интересных людей. В процессе этой беготни я познакомился с неким старичком, тоже на начальной стадии карьеры — «сотрудником картотеки», человеком медлительным и обстоятельным, чья нерасторопность также действовала мне на нервы. Оказалось, что это довольно известный поэт Ансабергс, ученик С.Сергеева-Ценского, в начале века служившего учителем в Талсенском городском училище и пристрастившего Ансаберга к литературе. В другом отделе мое внимание привлек господин Бривкалнс, который вскорости оказался не то советским шпионом, не то участником латышского сопротивления. Где же исчислить всех моих новых знакомых и друзей!
Как уже отмечалось, ответственным и почетным делом была моя беготня к гольдфазанам, где я практиковался в немецком языке. Не всегда это общение проходило мирно. Но об этом попозже.
Однако после такого солидного вступления в самый раз обратиться к обоснованию моего чекистского досье.
Вся перечисленная выше моя трудовая деятельность в полной мере могла квалифицироваться как «вербовка трудовых сил» для Вермахта.
Однако последующие события в моей «трудовой» деятельности внесли новые черты действий на благо победы «Великой Германии», которые в моем чекистском досье оказались, по моему мнению, недостаточно веско квалифицированы.
Шел 1943 год, год начала конца гитлеровского мирового господства.
Все те, у кого чесались руки мстить «евреям и большевикам» за убитых или угнанных в Сибирь родичей, уже с самого начала оккупации находили пути в полицейские подразделения и частенько оказывались с глазу на глаз не только с советсткими партизанами, но и с регулярными частями Советской Армии. Этими возможностями успели воспользоваться и некоторые мои одноклассники и товарищи по университету.
Чуть ли не в первый день оккупации я на улице встретил своего одноклассника Киселиса (сына начальника Рижской полиции), который прямым путем шел поступать в военные формирования, чтобы, как он говорил, отомстить за своего отца, расстрелянного в НКВД.
Мои однокурсники Штейн и Пудник, воспитанники Аглонской католической гимназии, очевидно, руководствуясь популярным в те дни присловьем «Каш nav ko rit un nav kur lienēt, tam jāiet leģionā dienēt» («Нету денег и жратвы — в легион служить иди» — перевод Э.С.), также оказались в рядах полицейских батальонов и поначалу занимались «почетной работой» — сопровождением евреев из гетто на работу (в этих колоннах были и их прошлогодние коммильтоны и коммильтонши по историкофилологическому факультету) и только впоследствии оказались на фронте, где один из них (Пудник) и нашел место вечного упокоения. Другой мой коммильтон, Роберт Осис, с которым я в 1940/1941 учебном году вместе изучал археологию и французский язык, занял теперь довольно высокое положение в формировании различных воинских подразделений, которые чуть ли не постоянно меняли свой статус и наименование.
У меня тоже было немало возможностей верой и правдой «послужить» фюреру. Мой школьный товарищ и друг Таливалдис Сеглиниекс звал меня сотрудничать в организацию по «воспитанию» молодежи. Бывшие «пациенты» моей мамаши из военного госпиталя, различные военные и зондерфюреры неоднократно предлагали мне отправиться в качестве переводчика в оккупированные русские районы. Но я по своей нерешительной и боязливой природе даже представить не мог себя в такой роли и должности. В то же время мой одноклассник JI. воспользовался подобными предложениями и, говорили, приезжал на побывку с чемоданчиком, полным драгоценностей. Не хочу возводить на своего мимолетного товарища никакой напраслины. Тем более, что известный латышский мемуарист Янис Зариньш, с первых дней оккупации в рядах военных формирований, в своем трехтомннике «Kāvu gados» (Vaidava, USA, 1971, I, 394. lpp.) подчеркивает, что латыши евреев не грабили. Наоборот, они создавали им такие условия, в которых эти несчастные из Белоруссии, Украины и Польши могли эмигрировать и в Америку, и в Палестину. Вот за эти-то услуги евреи будто-бы и одаривали латышей золотом и брильянтами.
Но в 1943 году в связи с коренным изменением в военной ситуации для всех стало ясным, что мирному существованию мужчин призывного возраста наступает конец. Гитлеровцы, несмотря на свое отрицательное отношение ко всем и всяческим международным договорам и конвенциям, на чем, собственно говоря, и зиждилось существование гитлеровской внутренней и внешней политики, все же не рискнули поначалу нарушать Гаагскую конвенцию и организовать мобилизацию в полном смысле этого слова. Готовилась трудовая мобилизация, как тогда говаривали, в «Gespannfuhrer’bi», то есть в возницы, извозчики. Несмотря на технику, намного превосходящую советскую, и в гитлеровской армии большое значение имел лошадиный транспорт, особенно в лесистой и болотистой местности Восточного фронта.
Но никому из молодых сотрудников Арбейтсамта мужского пола (в том числе, разумеется, и мне) и в голову не могла прийти мысль, что организованная герром Франке своеобразная и необычная проверка самым непосредственным образом связана с началом именно такой «трудовой» мобилизации.
Экзамен заключался в том, что каждому входящему в кабинет Франке предлагалось сесть за пишущую машинку и что-то напечатать. Наученные горьким опытом сотрудники Арбейтсамта, во всем всегда усматривавшие скрытый подвох, увидели таковой и здесь. Чтобы оградить себя от непредвиденных случайностей, многие симулировали, что не знают, как к машинке и подойти. Я знал все эти закулисные разговоры, но почему-то решил не повторять своих коллег. Сел к машинке и показал, на что я способен. Я-то совсем недавно окончил курсы машинописи, и хотя особых талантов в этой области не проявил, все же как правильно обращаться с пишущей машинкой, знал на зубок. «Годен» — последовала оценка, и я стал представителем Арбейтсамта на одной из призывных комиссий, которая функционировала с марта по август 1943 г. на улице Лачплеша 43/45. На комиссию вызывались юноши 1919-1921 года рождения различных национальностей, кроме русских, поляков, цыган. Национальность определялась по записям на регистрационных карточках. В паспортах Латвии, как известно, национальность не обозначалась, а в 1940/1941 годах советскую паспортизацию провести не удалось.
Начальником комиссии был пожилой, солидный, военной выправки немец. Говорил он на понятном литературном языке. Помню, однажды он поставил меня в недоумение, обратившись с вопросом: «Wo ist Lokus?» Только судя по интонации я догадался, что «локус», по-латыни «место», должно означать туалетную комнату. Так, общение с командованием гитлеровской армии способствовало расширению моего лексического запаса.
Делопроизводство вел какой-то малоэффектный немецкий солдатик. Тут же у стола призывной комиссии находился и врач, который осматривал призывников. Никакого женского персонала, как это было на советских призывных комиссиях, у немцев не полагалось.
Тем, кто признавался негодным бессрочно, в паспорт ставилась соответствующая печать. Такая же ставилась и на арбейтсамтскую регистрационную карточку, которая лежала тут же на столе комиссии. Сложнее было с оформлением документов в тех случаях, если призывник освобождался на определенный срок — по болезни, в связи с семейным положением (свадьба, похороны, финансовые различные затруднения) или для завершения образования. В таких случаях поверх печати записывалось, на какой срок дана отсрочка. То же отмечалось и в регистрационной карточке Арбейтсамта. Говорили, что в сельской местности во время спешных полевых работ (это относилось, разумеется, к весеннему, летнему и осеннему призывам) освобождались также на завершение сельскохозяйственных работ.
Итак, как я тогда понимал, моей основной, главной и единственной официальной задачей на этой первой призывной комиссии, было — делать соотвествующие отметки на арбейтсамтских карточках.
Только теперь, перечитывая исследования, воспоминания, документы, я с удивлением узнаю, какими огромными полномочиями я, оказывается, был наделен в то время. Представитель Арбейтсамта, оказывается, был уполномочен отстаивать на призывной комиссии интересы промышленности и производства от посягательства военных властей. Читая эти утверждения, я даже представить не могу себя, вступающего в пререкательства с начальником комиссии. Может быть, другие представители Арбейтсамта этим и занимались, кстати извлекая для себя немалую выгоду (об этом — дальше). Но вот одно соображение, которое меня несколько успокаивает: если бы представитель Арбейтсамта на комиссии действительно играл бы какую-нибудь роль, вряд ли гольдфазаны передоверяли бы эту ответственную должность таким легкомысленным юношам, каким являлся я тогда.
Как явствует из документов, мемуаров и исследований, на первых двух комиссиях призванным предлагалось выбирать: работа в Германии или служба в Вермахте в роли гешпаннфюреров.
Я, однако, на этих комиссиях ни каких-либо подобных вопросов, ни ответов не слыхал. Все подряд зачислялись в гешпаннфюреры. Была только единственная возможность избежать этой участи — добровольное вступление в легион, если к тому же желающий соответствовал биологическим показателям — 168, несколько позже 164 см роста. Вступавшим в легион предлагали тут же дать подписку, что делают они это совершенно добровольно. Подписка так подписка, нет возражений...
Говорили, что многие предпочитали легион служению в гешпаннфюрерах; мол, в легионе будем под командой своих латышских инструкторов и офицеров, а пойдешь в гешпаннфюреры — будешь под немцем.



Но вернемся к моим обязанностям. Поскольку отметка на карточках много времени не занимала, а отстаивать интересы производства перед
комиссией мне и в голову не приходило, то я скоро нашел свою «нишу». Что записывали в свои анналы солдатики-писари о призванных, — этим я тоже не интересовался, но вскоре стал замечать, что солдатики затрудняются в записи штатской профессии призванных. Латыши то ли действительно плохо владели немецким языком, то ли делали вид, что не владеют, тем самым проявляя свое недовольство совершающимися над ними акциями.
Кстати сказать, никаких других признаков недовольства или даже протеста на комиссии (о чем немало написали мемуаристы), я не замечал. Все было тихо и корректно — порядок.
Так вот, видя затруднения моих коллег-солдатиков, я от неча делать стал в случае затруднений помогать им переводить название профессии на немецкий язык. Нельзя сказать, что я с этим делом справлялся блестяще. Однажды одного актера назвал «артистом», что вызвало бурю негодования. «Что я — цирковой артист? Какой вы переводчик, если не знаете, что актер по-немецки — «Schauspieler!» Нельзя сказать, что я очень переживал свою неудачу. Но такая постоянная связь с комиссией превратила меня из представителя Арбейтсамта как бы в члена призывной комиссии.
Как относились призывники к комиссии, к самому факту призыва? Как я уже отмечал, на комиссиях никаких эксцессов, никаких выражений недовольства замечать не приходилось. Латыши — народ «культурный и сдержанный», как характеризовали их чекисты еще в 1940 году. Сколько уклонилось от призыва на этой первой комиссии
«национально латышской» (славян до июля не призывали), сведений не нашел. Но в воздухе носилось разное. Многое из этих слухов нашло свое отражение в мемуарной литературе и некоторых полуофициальных документах.



Хершель Джонсом, американский дипломат в Стокгольме, со слов посла Латвийской независимой республики Волдемара Салнайса (а он сведения получал от руководителя латышского сопротивления Константина Чаксте) доносил в Вашингтон 26 ноября 1943 года: «Молодые люди отрицают, что получили повестки на призывной пункт. В том числе и бывшие офицеры и инструкторы. Начинается массовое бегство потенциальных призывников по домам своих друзей и в лес, за чем следует охота на людей, организованная тремя немецкими организациями» («Latviešu leģions, varoni, nacisti vai upuri. Rīga, 1998, 18. lpp.).
Адольф Блакис на призывную комиссию призывался трижды, на повестки не откликался, дважды доставлялся на призывную комиссию полицией, пока, наконец, не сдался (к тому же его освободили от занимаемой должности и лишили средств существования) (А. Blāķis. Medaļas otrā puse. Buenosairesa, 1956, 50. lpp.).
Упоминавшийся уже Янис Заринын в своей трехтомной автобиографической эпопее приводит неимоверное количество высказываний примерно такого порядка: «Пусть воюют те, у которых мечта о родине действительно так велика, что они готовы пожертвовать своей жизнью» (J. Zariņš. Kavu gados, II, 238. lpp.).
Но на все происходившее на первой призывной комиссии сначала я мог взирать как малозаинтересованный наблюдатель, как посторонний, поскольку все там происходящее меня никоим образом не касалось.
Положение радикально изменилось в июле того же 43-го года. Без каких-либо пояснений, деклараций, объявлений призывные повестки стали рассылать всем без различия национальностей, разумеется, и тем латышам, которые еще по той или иной причине не были мобилизованы. Злые языки постоянно придумывали всякие пакости против ненавистного Арбейтсамта. Утверждали, что в Арбейтсамте сплошной беспорядок и ералаш, что это учреждение заставляет полицию искать для доставки на призывной пункт даже тех, кто давно уже сражается под Волховом. Об этом, кстати, эмоционально рассказывает и Янис Заринып (III, 146. lpp).
Как к мобилизации относились нелатыши (русские, поляки, может быть и латгальцы) красноречиво рассказывается в донесении НКГБ Я.Калнберзину от 24 июля 1943 года: «Из 500 человек, мобилизованных в четырех латгальских уездах, еще до отправки к месту .формирования сбежало 100 человек» («Latviešu leģions...». R., 1998, 107. lpp).
И вот в июле и я получаю мобилизационную повестку. Нельзя сказать, что повестка эта повергла меня в отчаяние или вселила стремление бежать в лес к партизанам, о существовании которых я узнал только после завершения войны из соответствующей литературы. Я давно готовился к этой роковой минуте... Случилось так — не знаю, была ли это случайность или любезность, оказанная мне моими коллегами по Арбейтсамту, рассылавшими призывные повестки, — что повестку я получил на ту же комиссию, в которой и состоял как представитель Арбейтсамта.



У меня был веский шанс не быть призванным: хроническая бронхиальная астма с 1939 года и эмфизема легких, которая меня в свое время здорово помучила — весь 1939/40 учебный год я простоял на четвереньках (лечь на спину не мог!) в кровати. Но вот теперь как на зло астма как-то приутихла. Пришлось специально простудиться, что далось мне без особых затруднений, и перед врачом я предстал во всем своем астматическом великолепии: шипел, хрипел, свистел, показывал свои рентгенограммы, в описании которых подруга моей матери доктор Ленкович мою эмфизему даже немножко увеличила. Эффект был потрясающим: мне сразу же в паспорт поставили печать «Untauglich» без ограничения времени. Поздравлять меня члены комиссии, разумеется, не бросились, но видно было, что в какой-то степени все были довольны:
как-то неудобно было забирать в гешпаннфюреры своего «коллегу».
Что же касается астмы, то потом выяснилось, и это подтвердилось позднее на советской призывной комиссии, что астма — это такая неопределенная болезнь, что освобождают из-за нее только в отдельных экстраординарных случаях, чуть ли не в последних ее стадиях. Даже если изза астмы и освобождают, то только на какой-то, обычно весьма короткий срок, чтобы через некоторое время вновь вернуться к переосвидетельствованию. Будь я на другой призывной комиссии, еще неизвестно, в каком отряде гешпаннфюреров я бы оказался.
Комиссия эта осталась в моей памяти не только признанием меня негодным к призыву в гешпаннфюреры. Запомнился энергичный, разбитной и исполнительный фельдфебель (он не сидел в писаришках, а выполнял какие-то особые поручения начальника комиссии ) — Гутцейт — однофамилец известного балтийско-немецкого исследователя истории рижской православной церкви Николая Чудотворца. Говорил он на южногерманском диалекте, непонятном даже северным немцам, не говоря уже о балтийских, диалект которых считается образцовым. Запомнился же он мне своей неутомимой расторопной деятельностью по обмену на шпек, буттер, ейер всего, что попадало в его руки: табак и ликеры, посуду с грифами СС и метками латышского солдатского и офицерского клубов, итальянской обувью... Когда я теперь в воспоминаниях Яниса Зариньша читал о том, что у волховских легионеров не было обуви, я вспомнил Гутцейта...
Запомнился также легионер-французик, снабжавший комиссию провиантом. Он был очень обрадован, когда с ним заговорили по-французски.
Вторая, тоже немецкая, комиссия функционировала в октябре-ноябре того же 1943 года. Повторно на комиссию вызывались юноши 1919-1921 года рождения, получившие отсрочку. К ним прибавились 1922-1925 годы. Все без различия национальностей.
Призыв осуществлялся таким же образом, как и на предыдущей комиссии, единственно, полковник был другой, но такой же благообразный и осанистый, как на предыдущей.
С 15 ноября 1943 года призывные комиссии переходят в ведение Латвийской генерал-директории. Фактически же 3-я комиссия начала свою работу 6 декабря. И продолжалась весь декабрь, январь 1944 года. Начальство все новое — латышское. Из прежнего состава немецкой комиссии сохранился только я со своей картотекой — отмечать судьбу отраженных на карточках людей. Переводить мне больше не приходится. Все предстающие перед комиссией русские и поляки свободно владеют латышским языком. На этот раз уже нет никакой возможности выбора между гешпанненфюрерством или легионом. Призыв производился толь
ко в легион. Историк легиона А.Силгайлис (Arturs Silgailis. Latviešu leģions. Kopenhāgenā. 1962. 24.1pp.) утверждает, что с каждого призывника и теперь брали подписку в том, что он идет в легион совершенно добровольно. Возможно, что это так. Я что-то таких подписей не заметил, а может быть, просто не обращал внимания: не все ли равно, какие подписи ставятся под различными бумагами.
Снова несколько изменяется контингент призываемых. Правда, уже в третий раз появляются юноши 1919-1921 года рождения, которым призыв был отложен или которые раньше уклонялись. К этим годам прибавлялись уже 1922-1924. Качественно новым контингентом являются 19171918 годы. Это люди уже совсем взрослые, многие из них занимают ответственные посты и в администрации, и в производстве. Может быть, поэтому явка на эту комиссию, как и на предыдущую, резко снижается. Это можно объяснить и иначе. Те юноши, которые однажды уже вкусили сладость освобождения, хоть и временного, изыскивают новые пути избавления от призыва. Как бы то ни было, тот же А.Силгайлис свидетельствует о том, что на второй и третьей комиссиях неявка составляла 32,5% — 6645 человек.
И еще одно утверждение, которое не подтвердилось на моей комиссии. По положению, на каждой комиссии требовалось присутствие двух врачей — легионного и штатского. На моей комиссии был только один — легионный. Забыл его фамилию, но с ним меня судьба свела уже после окончания войны — на семинаре аспирантов всех факультетов. Правда, его легионерство ему припомнили на экзамене по марксизму-ленинизму, оценив его знания этого предмета всего лишь тройкой.
Председательствовал на этой комиссии полковник латвийской армии Юрко, в далеком прошлом, в дни освобождения Латвии от большевиков, однополчанин моего отца. В нашей семье имя Юрко произносилось как имя человека, помогшего моей матери в различных затруднительных ситуациях.
Навек запомнилось мне Рождество конца 30-х годов, когда купленные мамашей четыре еловые ветки я сплошь мог увесить шоколадными фигурками из трех огромных коробок, которые мне подарила мать юноши одного богатого еврейского семейства за то, что моя мамаша при посредстве полковника Юрко избавила этого юношу, студента одного из западноевропейских университетов, от штрафного батальона антисемита Вирсайтиса.
Вселение в 1942 году в нашу квартиру, в которой мы и сегодня проживаем, произошло также не без помощи полковника.
Разумеется, о совместных служебных эпизодах полковника Юрко и моего отца на комиссии мы не говорили.
Из деятельности этой комиссии в моей памяти сохранился один нема
ловажный и, надо полагать, типичный сюжет, который отчасти отражен и в мемуарной литературе.
Связан этот сюжет, главным образом, с тем, что теперь на призывную комиссию стали вызывать более солидные годы, связанные подчас с большой степенью трудовой ответственности призывников. Настало время разработать четкую и прозрачную систему освобождения от призыва в легион, которая устранила бы все неясности, вольные толкования признания того или иного призывника незаменимым работником, что давало освобождение от призыва. Согласно изданной Генеральной дирекцией новой инструкции, освобождение от призыва в связи с незаменимостью, иными словами, предоставление УК («Unabkommlichkeitskarte») разрешалось только генеральным директорам ведомств лично. Случилось раз, что Государственный контролер Ванагс находился вне Латвии и УК сотрудникам учреждения подписал его заместитель. Эти УК были признаны недействительными и все их обладатели были мобилизованы. Без внимания оставались также документы, подписанные католическим и православным епископами, поскольку считалось, что семинаристы всего лишь готовились к посвящению в духовный сан.
Однако чем больше заседала комиссия, тем удивительнее становилась одна закономерность. Как только врач среди проверяемых обнаруживал годного для военной службы, моментально такой призывник вытаскивал подписанный своим генерал-директором и оформленный по всем правилам и требованиям УК, — и полковнику ничего не оставалось, как развести руками. Создавалось такое впечатление, что на комиссию приходили либо только полные инвалиды, либо обладатели УК. В результате целого дня работы комиссии мобилизованными в легион оказывалось человек 10-20. Наконец полковник возмутился и обратился ко мне с укоризной: «Сегодня же доложу генералу (имелся в виду Бангерский — генеральный инспектор легиона) о непозволительных поступках генерал-директоров, саботирующих пополнение легиона свежими силами».
Упомянутые УК становятся в это время «притчей во языцех». О них рассказываются самые различные, самые невозможные были и небылицы, которые во всем своем многообразии отразились чуть ли не во всех мемуарах легионеров.
В воспоминаниях упоминавшегося уже Яниса Зариныпа этой теме посвящен показательный полилог:
«Гм. Он говорит о призыве. Это не важно: дашь в комиссию ту-другую пачку (денег), — у господ рот на замке, и УК в кармане», — смеется один из собеседников.
Другой рассказывает, что за УК надо заплатить тысячу марок, это за такую, которая выдана на шесть месяцев, а которая действительна целый год — стоит пять тысяч марок. Первая все же лучше. Вторую можно ото
звать, но никак нельзя отозвать первую. Если дать сигареты, водку, шпек или масло, то так еще лучше. Тогда результаты еще надежнее.
Кто-то из собеседников возражает: «Вначале действительно было так, как ты говоришь: можно было войти к начальнику комиссии, заплатить деньгами или натурой, и УК в кармане. Теперь же тот, кто хочет освободиться от военной службы, идет в солдатский клуб и говорит с дежурным. Обычно дежурный имеет связи с людьми из призывной комиссии. Дежурный называет адрес, куда надо отнести деньги. Когда это сделано, от посредника он получает пропуск, который следует сдать секретарю призывной комиссии. Через несколько дней после комиссии надо идти за УК в Арбейтсамт» (III, 165.lpp.).
Об этих взятках, преимущественно от сельских жителей, слышал и я. Злые языки называли по имени даже одного гольдфазана (он появился в Арбейтсамте сравнительно поздно, поэтому имя его недостаточно закрепилось в моем сознании; это тем более странно, что именно этот гольдфазан грозил мне однажды Саласпилсом, о чем будет рассказано дальше).
Но взятки были не единственным способом освободиться от призыва. Очевидно, использовались и те традиционные приемы, которые были популярны среди латышей уже в первую мировую войну. Об этом напомнил Хейнрихс Крекенталс в своих воспоминаниях «Война, действительно, ужасна. Часть [призывников] пробовала уклоняться от призыва в армию. Богатеи откупались, скажем, свиньей, другие прятались, иные курили шелк, чтобы в легких при просмотре на рентгене видны были бы пятна» (Heinrihs Krekentals. Leģionārā atminas. — R., 1995, 9.lpp.). Последний способ отображен и в романе Вилиса Лациса «Zitaru dzimta».
О дезертирах теперь не стыдилась и не боялась писать даже «Тевия» — центральная латышская газета. Назывались имена пойманных и осужденных дезертиров (до 15 лет тюрьмы или концлагерей). Дезертиров упоминают почти все мемуаристы, и никто их не осуждает. Мне также пришлось видеть на дворе Арбейтсамта чуть ли не целую дезертировавшую роту еще совсем мальчиков (1926 г.) с их командиром. С ними, кажется, жестоко не обошлись, расформировали и снова отправили на фронт.
Но Арбейтсамт имел иной способ «спасения» молодых людей от призыва в легион, способ, не отмеченный ни историками, ни мемуаристами. Способ тайный, сугубо нелегальный, опасный, требовавший к тому же партнера в какой-нибудь работающей непосредственно на Вермахт штатской фирме. В силу последнего обстоятельства понятно, что этим способом можно было воспользоваться сотрудникам только моего «металлического» отдела, который был связан с такими важными для Вермахта фирмами, которые занимались починкой военного оборудования и техники, например, танков. В чем этот способ заключался?
Если призывнику удавалось получить небольшой светло-зеленый листок тонкой бумаги, подписанный фермитлером («посредником»; к этому времени я тоже был повышен в это звание) с немецким текстом, где указывалось, что имярек направляется на работу в такое-то учреждение... И если такое «нелегальное» назначение будет принято, то имярек будет зачислен на работу на такое предприятие, которое само по себе уже считается армейским подразделением и призывник мобилизации не подлежит.
Вышеназванные «операции», разумеется, так пахли саботажем, что администрации Арбейтсамта даже в голову не приходило предупреждать своих сотрудников о том, что подобные акции — чистейшей воды саботаж и карается самыми строгими мерами. То же самое следует сказать о действиях второй стороны этой операции.
Рассказывая о своих коллегах в Арбейтсамте, я упомянул герр Барона, бывшего латвийского пограничника, сотрудничавшего с советской разведкой. После его исчезновения я продолжал поддерживать дружественные отношения с его женой. О характере ИЩ1ИХ дружественных отношений свидетельствовало и то обстоятельство, что я неоднократно имел счастливую возможность пользоваться оперным креслом фирмы, если никто из руководства или она сама не желала посетить тот ИДИ иной оперный спектакль. А работала она в фирме «Даймлер Бенц», выполнявшей ответственные заказы Вермахта, и ее работники освобождались от мобилизации. Хотя госпожа Барон была природной немкой, даже, аджется «рейхсдойч», в отличие от «балтендойч», которые котировались не гак высоко, как первые, тем не менее она сразу же поняла мои пожеладрй, и никаких особых уговариваний и убеждений мне применять не пришлось. Кто знает, если бы госпожа Барон указала мне на «странность» и наказуемость такого рода действий, может быть, я не стал бы этим делом заниматься, но она молчала.
Так вот, эта госпожа Барон стала моею соучастницею в четырех саботажных актах трудоустройства четырех парней в «Даймлер-Бенц». Первым оказался мой однокурсник, второй — однокурсник фрейлейн Куплайс, третьего, своего однокурсника, привел ко мне мой арбейтсамтский коллега из юридического отдела, сын генерал-директора О.Лейманиса (чем я, кстати, был польщен; очевидно, я оказался единственным таким каналом, раз именно ко мне обращались!), четвертый был сыном подруги моей матери.
Теперь вспоминая эти события, я никак не могу понять, что заставило меня взяться за такие действия. Тем более, что, как я уже однажды заикнулся, один из гольдфазанов грозил меня отправить в Саласпилс за гораздо меньший проступок. Как-то раз некий юноша, отбыв свою трудовую повинность в Германии, принес мне требование завода ВЭФ, в котором испрашивалось разрешение принять юношу на работу. Я ему велел отнести это требование в отдел регистрации, с тем, чтобы гольдфазаны наложили резолюцию — без этого ничего не предпринималось. Но юноша, окрыленный своею арбейтсдинстскою практикою, пошел и пожаловался на мое указание тому самому гольдфазану, который, по слухам, брал взятки за УК. Моментально я был призван к гольдфазану и обруган за такое промедление, «саботажу подобное» — ведь прошло три дня, пока бумага к нему попала! С требованием надлежало сразу бежать к гольдфазану и получить у него резолюцию — трудообязать юношу на железную дорогу, а ВЭФ обойдется! На железной дороге, кстати, была железная дисциплина: рабочих за опоздание на работу пороли, и подпольщик-коммунист Имант Судмалис даже сочинил песенку, которая начиналась словами: «Mēs iesākām ar Eisenbahn Jums dot pa mugur un pa san». («Мы начали вас с Eisenbahn лупить по спинам и бокам»). А юноша получил от моего коллеги вразумление: «Вот что получается, если обращаешься к гольдфазанам за помощью».
Последняя комиссия, на которой я присутствовал, проходила в феврале 1944 года, в здании бывшей масонской ложи (ул. Шкюню?), сохранившей и на фронтоне и в зале на потолке различные масонские знаки. Что здание это — масонское, нам указал председатель комиссии капитан Дониньш. Призывались 1906-1916, а также повторно 1917-1924 годы.
Призывники этой комиссии запомнились мне лучше всего. Первый из них — мой однокурсник Петерис Клявиньш, кажется, призывался не первый раз, но и на этот раз сразу же как негодный был освобожден. То ли он меня не заметил, то ли сделал вид, что не заметил, но ни разу он мне впоследствии не намекал, что видел меня на комиссии. Второй запомнившийся мне призывник — балетмейстер Лемберг. Меня особенно поразила его сверхчудная обувь на толстой подошве. Врач признал его годным, но капитан без каких-либо размышлений его освободил, в шутку потребовав билеты на спектакль маэстро. Третий запомнившийся мне призывник был легализованный полуеврей из Берлина. Он тоже был моментально освобожден, но капитан сразу побежал куда-то звонить. Мне помыслилось, что счел своим долгом обратить внимание на разгуливающего на свободе полуеврея. Четвертый призывник был журналист левого толка Юрис Паберзс, только что выпущенный из Даугавпилсской тюрьмы. Его тоже без особых колебаний освободили от мобилизации.
Еще эта последняя комиссия запомнилась мне тем, что капитан каждую неделю выписывал каждому члену комиссии (в том числе и мне) бутылку бенедектина.
Это была моя последняя комиссия. Вспоминая и подытоживая наши деяния, нельзя не отметить одно немаловажное обстоятельство. Я, как наивный человек, тогда был уверен, что решения любых комиссий были окончательными, обжалованию не подлежащими. Как я теперь узнал, перечитывая мемуары и исследования, что для рассмотрения жалоб на решения комиссий в 1944 г. была организована специальная комиссия во главе с одним из моих многочисленных начальников герром Меднисом’ (тем самым, который не разрешил мне в счет моего отпуска по четвергам посещать лекции в университете). В эту комиссию было подано 3000 жалоб, по которым третья часть решений разных низших комиссий была отменена (A.Lasmanis. Cerības un vilšanas. Latviešu karavīra dzīves stāsts. Daugava. 1963. 168.lpp.).
Картина мобилизации в легион была бы неполной без рассмотрения участия русских латвийцев в его функционировании.
Как вспоминают бывшие легионеры, появление в их рядах русских кое-кем было встречено не только с неодобрением, но даже с ужасом. Когда Янис Зариньш сообщил своему начальству, что в его подразделение прибыло немалое число русских, окончивших всего лишь три или четыре класса, трое же совсем безграмотны, некоторые ничего не понимают по-латышски, не говоря уже о том, чтобы по-латышски говорить, то начальник в сердцах воскликнул: «Какой дурак их взял в легион?» (III, 16. lpp.)
К удовлетворению таких командиров, мобилизованные русские латгальцы по большей части разбегались еще до доставки их к месту назначения. Об этом красноречиво рассказывают в своих воспоминаниях А. Блакис и А.Ласманис.
Что касается власовских отрядов, РОА, то они, формировались из военнопленных и с призывом в легион ничего общего не имели.
Как уже говорилось, последнюю комиссию в Риге — в июле и августе 1944 года я решил «саботировать», поскольку стало известно, что на эти комиссии будут призываться все ранее освобожденные, а затем их погрузят на пароход для отправки в Германию. Поскольку «Тевия» изо дня в день изощрялась в описании ужасов, чинимых большевиками на территориях, отбитых у немцев, вещи нашей семьи были уже размещены в чемоданах, хотя окончательное решение моя мать не принимала. Но если уезжать, то лучше уезжать свободными людьми, чем мобилизованными. И так мы с отцом обрекли себя на трех-четырехмесячное затворничество. Мамаша снабдила меня бумагой, из которой значилось, что мне необходим постельный режим, но я этой бумагой ни разу не воспользовался. На работу я больше не ходил и меня никто больше не искал. Мы с отцом сидели дома, по магазинам ходила мамаша — ее никто не трогал. В окно нашей квартиры было видно, как в проезде у дверей дежурили жандармы с собаками и всех выходивших из дома мужчин сейчас же тащили на пароход. Но по квартирам не ходили. А мы с отцом стояли у окна, смотрели и думали, чем все это кончится...

Приложение
СООБЩЕНИЕ НАРОДНОГО КОМИССАРА НКГБ СССР
В.II.МЕРКУЛОВА ПЕРВОМУ СЕКРЕТАРЮ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ЛАТВИИ Я.КАЛНБЕРЗИНЮ О ФОРМИРОВАНИИ ЛАТЫШСКОГО ЛЕГИОНА*
СОВ.СЕКРЕТНО Только лично
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ    ЦК КП(б) ЛАТВИИ -
ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ    тов. КАЛНБЕРЗИН.
24 июля 1943 г.
№ 1289/м.
г. МОСКВА
НКГБ СССР располагает следующими данными о формировании немцами на территории Латвии так называемого «Латвийского легиона СС».
К формированию «легиона» немцы приступили в конце февраля 1943 года.
Формально было объявлено, что «легион» создается на добровольных началах, фактически же формирование «легиона» производилось в порядке принудительной мобилизации мужского населения определенных возрастов.
В конце февраля — начале марта 1943 г. мужчины 1919-1924 годов рождения получили по месту жительства повестки с извещением явиться в участковые отделения полиции, где они обязаны были заполнить учетные карточки и после этого пройти медицинскую комиссию.
От призыва в «легион» освобождались занятые на заводах, выполняющих заказы немецкой армии и работающие в военизированных учреждениях (полиция).
Мобилизованные, по собственному выбору, зачислялись или в латышский легион, или в части по обслуживанию германской армии, или же направлялись на строительство оборонительных сооружений.
Преимущество «легиона» в материальном обеспечении, по сравнению с частями, обслуживающими немецкую армию и оборонными работами, привело к тому, что большинство мобилизированных изъявило желание пойти в «легион».
Формирование первых частей «легиона» проводилось до середины марта. К этому времени был сформирован один полк, командиром которого назначен полковник АПСИТИС. (НКГБ СССР неизвестен).
28-го марта с.г. в Риге «легионеры» принимали присягу. Каждый легионер давал следующее обещание:
«Именем бога, я торжественно обещаю в борьбе против большевиков неограниченное послушание Главнокомандующему вооруженными силами Германии Адольфу ГИТЛЕРУ и за это обещание я, как храбрый воин, всегда готов отдать свою жизнь».
В газете «Кауэнер Цейтунг» от 23.III.43 г. было опубликовано следующее сообщение:
«По указу ГИТЛЕРА, 27 февраля началось формирование Латвийского легиона, как замкнутого осевого соединения в рядах войск СС. Формирование в основном закончено. На пост командующего легионом назначен генерал БАНГЕРСКИЙ с одновременным присвоением ему чина генерал-майора и бригаденфюрера. Генерал БАНГЕРСКИЙ, а также его начальник штаба, произведенный в штандартфюреры легиона, полковник СИЛГАЙЛИС, принесли торжественную присягу».
О БАНГЕРСКОМ и СИЛГАЙЛИС известно следующее:
БАНГЕРСКИЙ Рудольф Карлович, быв. командующий Латгальской дивизией Латвийской армии. Родился в 1878 году. Учился в Петербургском юнкерском училище и Военной Академии. Участвовал в русскояпонской войне и в первой мировой войне. Во время гражданской войны принимал активное участие в формировании белой армии, затем служил у Колчака, где командовал дивизией, корпусом и армейской группировкой. В 1921 году вернулся в Латвию.
В 1924-1925 г.г. был военным министром Латвии в кабинете УЛЬМАНИСА. В 1926-27 г.г. военным министром в кабинете СКУЕНЕКА, а также занимал другие высшие командные должности в Латвийской армии.
В 1937 году вышел в отставку и был назначен председателем правления Акционерного Общества по производству кирпича «КЕГЕЛИС».
После установления Советской власти работал старшим инспектором треста кирпичной промышленности в Риге.
СИЛГАЙЛИС Артур Залилович, 1895 года рождения, уроженец волости Пенкулес, Елгавского уезда, Латвийской ССР.
В 1919 году служил в армии Юденича в чине штабс-капитана и в отрядах князя Ливена.
С установлением Советской власти в Латвии из армии был уволен. Являлся одним из руководителей офицерской контрреволюционной организации. В феврале 1941 года репатриировался в Германию.
После мобилизации мужского населения 1919-1924 гг. рождения в апреле месяце с.г. в Латвии была проведена регистрация еще семи возрастов с 1912 по 1918 г. рождения, подлежащих также мобилизации в «Латышский легион».
16-го мая с.г. получены данные, что в Латвии проводится мобилизация, начиная от 1899 года рождения, причем в «легион» зачисляются все бойцы добровольческих отрядов по борьбе с партизанами. Пункты по формированию «легиона» организованы в большинстве уездных городов Латвии.
По имеющимся агентурным данным, настроение мобилизованных неустойчивое. Отмечены факты уклонения от мобилизации и дезертирства из легиона. Многие скрываются в лесах.
В гор. Зилупе мобилизованные пели советские песни, в гор. Лудзе произошло столкновение мобилизованных с полицией.
Из 500 человек мобилизованных в четырех Латгальских уездах, еще до отправки к месту формирования, сбежало 100 человек.
Есть сведения, что в первой половине апреля с.г. в Риге произошло вооруженное столкновение «легионеров» с немцами. (Данные уточняются).
По агентурным данным, полученным в последнее время, в Латвии, якобы, сформировано девять латышских полков, которые отправляются на Ленинградский фронт и концентрируются в районе Красногвардейска.
Высший командный состав «Латвийского легиона» состоит преимущественно из немецких офицеров, средние командные должности в легионе занимают бывшие офицеры латвийской армии.
«Легион» построен по принципу немецкой армии, обмундирование частично бывш. Латвийской армии, частично войск СС. Вооружены «легионеры» немецким, чешским и румынским оружием.
Народный Комиссар Государственной безопасности Союза С.С.Р.
(МЕРКУЛОВ)
Разослано: т. Калнберзин т. Лацис.
*    Latviešu leģions. Varoņi, nacisti vai upuri? R. 1998. C. 107-109.