Авторы

Юрий Абызов
Виктор Авотиньш
Юрий Алексеев
Юлия Александрова
Мая Алтементе
Татьяна Амосова
Татьяна Андрианова
Анна Аркатова, Валерий Блюменкранц
П. Архипов
Татьяна Аршавская
Михаил Афремович
Василий Барановский
Вера Бартошевская
Всеволод Биркенфельд
Марина Блументаль
Валерий Блюменкранц
Александр Богданов
Надежда Бойко (Россия)
Катерина Борщова
Мария Булгакова
Ираида Бундина (Россия)
Янис Ванагс
Игорь Ватолин
Тамара Величковская
Тамара Вересова (Россия)
Светлана Видякина, Леонид Ленц
Светлана Видякина
Винтра Вилцане
Татьяна Власова
Владимир Волков
Валерий Вольт
Константин Гайворонский
Гарри Гайлит
Константин Гайворонский, Павел Кириллов
Ефим Гаммер (Израиль)
Александр Гапоненко
Анжела Гаспарян
Алла Гдалина
Елена Гедьюне
Александр Генис (США)
Андрей Герич (США)
Андрей Германис
Александр Гильман
Андрей Голиков
Борис Голубев
Юрий Голубев
Антон Городницкий
Виктор Грецов
Виктор Грибков-Майский (Россия)
Генрих Гроссен (Швейцария)
Анна Груздева
Борис Грундульс
Александр Гурин
Виктор Гущин
Владимир Дедков
Надежда Дёмина
Оксана Дементьева
Таисия Джолли (США)
Илья Дименштейн
Роальд Добровенский
Оксана Донич
Ольга Дорофеева
Ирина Евсикова (США)
Евгения Жиглевич (США)
Людмила Жилвинская
Юрий Жолкевич
Ксения Загоровская
Евгения Зайцева
Игорь Закке
Татьяна Зандерсон
Борис Инфантьев
Владимир Иванов
Александр Ивановский
Алексей Ивлев
Надежда Ильянок
Алексей Ионов (США)
Николай Кабанов
Константин Казаков
Имант Калниньш
Ария Карпова
Ирина Карклиня-Гофт
Валерий Карпушкин
Людмила Кёлер (США)
Тина Кемпеле
Евгений Климов (Канада)
Светлана Ковальчук
Юлия Козлова
Татьяна Колосова
Андрей Колесников (Россия)
Марина Костенецкая
Марина Костенецкая, Георг Стражнов
Нина Лапидус
Расма Лаце
Наталья Лебедева
Натан Левин (Россия)
Димитрий Левицкий (США)
Ираида Легкая (США)
Фантин Лоюк
Сергей Мазур
Александр Малнач
Дмитрий Март
Рута Марьяш
Рута Марьяш, Эдуард Айварс
Игорь Мейден
Агнесе Мейре
Маргарита Миллер
Владимир Мирский
Мирослав Митрофанов
Марина Михайлец
Денис Mицкевич (США)
Кирилл Мункевич
Тамара Никифорова
Николай Никулин
Сергей Николаев
Виктор Новиков
Людмила Нукневич
Константин Обозный
Григорий Островский
Ина Ошкая
Ина Ошкая, Элина Чуянова
Татьяна Павеле
Ольга Павук
Вера Панченко
Наталия Пассит (Литва)
Олег Пелевин
Галина Петрова-Матиса
Валентина Петрова, Валерий Потапов
Гунар Пиесис
Пётр Пильский
Виктор Подлубный
Ростислав Полчанинов (США)
Анастасия Преображенская
А. Преображенская, А. Одинцова
Людмила Прибыльская
Артур Приедитис
Валентина Прудникова
Борис Равдин
Анатолий Ракитянский
Глеб Рар (ФРГ)
Владимир Решетов
Анжела Ржищева
Валерий Ройтман
Яна Рубинчик
Ксения Рудзите, Инна Перконе
Ирина Сабурова (ФРГ)
Елена Савина (Покровская)
Кристина Садовская
Маргарита Салтупе
Валерий Самохвалов
Сергей Сахаров
Наталья Севидова
Андрей Седых (США)
Валерий Сергеев (Россия)
Сергей Сидяков
Наталия Синайская (Бельгия)
Валентина Синкевич (США)
Елена Слюсарева
Григорий Смирин
Кирилл Соклаков
Георг Стражнов
Георг Стражнов, Ирина Погребицкая
Александр Стрижёв (Россия)
Татьяна Сута
Георгий Тайлов
Никанор Трубецкой
Альфред Тульчинский (США)
Лидия Тынянова
Сергей Тыщенко
Павел Тюрин
Михаил Тюрин
Нил Ушаков
Татьяна Фейгмане
Надежда Фелдман-Кравченок
Людмила Флам (США)
Лазарь Флейшман (США)
Елена Францман
Владимир Френкель (Израиль)
Светлана Хаенко
Инна Харланова
Георгий Целмс (Россия)
Сергей Цоя
Ирина Чайковская
Алексей Чертков
Евграф Чешихин
Сергей Чухин
Элина Чуянова
Андрей Шаврей
Николай Шалин
Владимир Шестаков
Валдемар Эйхенбаум
Абик Элкин
Фёдор Эрн
Александра Яковлева

Уникальная фотография

Заседание Синода Латвийской Православной церкви. 1928 год

Заседание Синода Латвийской Православной церкви. 1928 год

ЧЕЛОВЕК С ТОГО СВЕТА

Ефим Гаммер (Израиль)

© Ефим ГАММЕР

Опубликовано в интернет-газете "Мы здесь" (США)

Из цикла ВОПРЕКИ "ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ РЕШЕНИЮ"
7 апреля - День Катастрофы и героизма европейского еврейства
День памяти о шести миллионах евреев, уничтоженных нацистами в период Второй мировой войны.

Все случается на белом свете.
Случаются на белом свете и люди, подобные Изе Манову, заживо похороненные, но живые.
Изя - воплощение чуда. Один из немногих.
Бабий Яр поглотил его мать и отца. Бабий Яр поглотил его детство.
Было ему немногим более десяти лет. Он жил в пору расцвета чувств, когда - "мы не рабы!" - звучало в нем восторженной медью оркестра.
Каждый день приходил он со школы в родительский дом в полной уверенности, что родительский дом незыблем, как тепло материнских рук, солнечный свет, вишня в саду.
Изя Манов родился в Киеве, на Подоле. Он вырос среди боевых сорванцов, пропахших Днепром, медовым воздухом и семечками.
Он знал в лицо всех. И все знали его в лицо. И евреи, и украинцы, и русские. Изя был счастливым человеком: он знал всех, все знали его, и у него было все, что нужно для счастья - Родина, родители, брат и друзья.
В детстве жизнь кажется вечной. В детстве невозможно себе представить, что люди смертны, что всего через срок небольшой, когда лето склонится к осени, не будет уже ни мамы, ни отца, ни приятелей, с кем распевал "три танкиста, три веселых друга - экипаж машины боевой". Будут выстрели, кровь и крики страданий. И тела, тела, тела... летящие в ров... на него, Изю Манова, лежащего, затаясь, на дне... вздрагивающего от толчков сердца, которое, если бы мог, он заставил бы силой воли остановиться. Сердце могло выдать его своим оглушительным стуком: все еще живет... живет!.. живет!.. уже не имея права на жизнь.
Сердце с болью и грохотом било в грудную клетку, перекрывало выстрелы и вопли. И Изя оглох от страха за сердце, яростно предающее его. Он рвался тщедущным тельцем - к солнцу, заслоненному трупами, к небу, зачеркнутому упавшими на его глаза женскими волосами.
Его, скользкого от льющейся сверху крови, сдавил мертвой хваткой старший брат Моня. И прошептал: "Не двигайся!" Прошептал почти неслышно, едва разлепляя губы, чтобы не качнулась над ними груда обмякших тел.
И Изя отдался силе брата, не выскользнул из его цепких рук, не пополз по мертвому лабиринту наверх - к рыскающей над бровкой рва смерти со "шмайсером".
Изя отдался силе брата, ибо только брату было по силам вырвать его от смерти.
Всего несколько минут назад, когда над Бабьим Яром хлестнул свинцовый ветер, брат Моня, подхватив его, скатился вниз по склону - туда... туда... где корчились, вслепую вгрызаясь пальцами в в воздух, внезапно умирающие люди: чьи-то дедушки, чьи-то матери, чьи-то сестры и внуки.
Еще сутки назад - да что там сутки! - часы и минуты назад они были, все до единого, живы-здоровы и могли бы, дай волю, прожить целую жизнь, до 70-80, 90 и 120 лет...
Они густой толпой ползли по улицам, обреченные, подавленные, но не понимающие происходящего.
Ползли со своими, загнанными внутрь, переживаниями, надеждами, помыслами.
А над ними зависало фиолетовое полчище мух, в ожидании обильного пиршества.
Никто не мог до конца поверить, что участвует в похоронной процессии. Что медленное шествие к Бабьему Яру осуществляют на Их, подвластных Им ногах, живые покойники.
Мухи ощущали трупный запах, исхдящий от толпы. И, обманываясь, набрасывались на все еще вполне живых людей. И, недоумевая, отмахивали, зудя, от их шальных рук - вверх, выше и выше, пока не застили небо фиолетовой пленкой.
Мухи знали, что переживут этих людей, как знали это и конвоиры, как знали это и тысячи киевлян, с состраданием, удивлением, ужасом или ненавистью взирающие на траурную процессию, втекающую в безразмерную братскую могилу.
Изя шел среди обреченных и рыскал глазами по сторонам. Он искал спасения. Но его взгляд натыкался на колючую проволоку, произрастающую вдоль тротуаров на месте чужих глаз. Проволоку? Произрастающую? Действительность это, наваждение?
Изя почувствовал толчок в спину. Он оглянулся на старшего брата. Моня кивком головы указал ему на человека, стоящего на тротуаре. И ему наконец-то открылись глаза, живые глаза их недавнего соседа, а в них он различил - так ему показалось - душевное смятение.
Изя Манов, незаметно для конвоира выпихнутый из толпы братом, больно ушибся о недавнего соседа, точно о гранитную глыбу. И отлетел назад, в толпу, к брату, к смерти поближе. Гранитная глыба не сделала ни движения. Она не убила Изю, но и не спасла. Хата у глыбы стояла с краю - по ту сторону Бабьего Яра. А ведь вроде бы раньше была всего через улицу.
Годы спустя, когда Изя Манов вновь побывал в Киее, хата соседа стояла, как и встарь, через улицу, в двадцати шагах от заселенного чужими людьми Изиного дома.
Годы спустя, кода Изя вновь побывал в Киеве, сосед потчевал его горилкой, варениками в сметане и помидорами со своего огорода. Он помянул Изиного папу, Изину мать. И, посмеиваясь, вспоминал за чаркой, как "перегавкивались" через улицу они, по-добрососедски, без всякой злобы, лишь бы скрасить обыденность, лишенную еще телевизора да и радиоприемника. Теперь у него "ящик" отменный, с большим экраном, и он коротает вечера без свар с соседями, ибо по нему краше - смерть, чем пропустить одну из серий "Семнадцати мгновений весны" с неуловимым Штирлицом-Тихоновым и милым-премилым Мюллером - "вот ведь толстячок какой, и не поверишь, что добродушная рожа эта - вражина-гестапо. Не доверили роль немецкому артисту, на своего Броневого понадеялись, а он им по-еврейски и выложился в любезностях-реверансах. Ну какой из еврея эс-эс? Побойтесь Бога, товарищи сочинители."
Изя, не испытывая внутреннего протеста, слушал бывшего соседа. Чокался с ним за накрытым скатеркой столом. И только, прощаясь, не подал руки. Он помнил отстраненной от реальности памятью, что гранитная глыба безрука.
Годы спустя, когда Изя вновь побывал в Киеве, он побывал в нем, городе детства и своего двойного рождения, первый и последний раз после Бабьего Яра.
"Мало вас били", - сказали ему в музее Шолом Алейхема экскурсанты - экскурсанты поневоле, очевидно, - из Днепропетровска.
"Везде одни евреи!" - разглядели его в темноте, у мощей какого-то святого, в лабиинтах Печорской лавры.
Изя своей шкурой прочувствовал, как "мало их били".
Изя своей шкурой прочувствовал, что это - "везде одни евреи".
Он был единственным евреем в штамповочном цехе завода № 85 ГВФ. И ему, единственному, приходилось нередко выслушивать ядовитые анекдоты на еврейскую тему или "достоверные" рассказы о том, что евреи постоянно ищут легкой жизни, поэтому в цехах, у станков их не встретишь, они всегда норовят проскользнуть к кульману, в конструкторское бюро. (Конструкторское бюро, к слову, располагалось в административном здании, которое, из-за внешнего вида и цвета камня, либо по иным причинам, называлось Белым домом.)
На заводе № 85 ГВФ было всего несколько рабочих-евреев. И каждый являлся не просто рабочим, а своего рода живой легендой предприятия.
Таким был Изя Манов - штамповщик.
Таким был мой отец Арон Гаммер - жестянщик и музыкант, рационализатор, изобретатель и композитор.
Их портреты вывешивали на Доску почету. И Доска почета с семитским разрезом глаз вызывающе утверждала: "Везде одни евреи!"
Изя Манов считался воспитанником завода. Впервые он появился в штамповочном цехе еще совсем пацаном в годы войны, когда завод именовался 245-м авиационным и дислоцировался на Урале, в Оренбурге, тогда Чкалове.
Изя представлял из себя жалкий комочек нервов. И этот комочек работал по двенадцать часов в сутки. Работал до полного истощения мальчишеских сил. Лишь бы сделать побольше. Лишь бы побыстрей разбить фашистов. Лишь бы забыться в настоящем, изнурительном до одури труде, и уйти от прошлого...
Он старался уйти от прошлого. Сначала там, в Чкалове-Оренбурге. Потом в Риге, куда осенью 1945-го был передислоцирован завод.
Но прошлое не уходило от него.
И по ночам он вновь и вновь продирался во сне сквозь гору трупов за глотком воздуха и натыкался, вырываясь к поверхности земли, на колючую проволоку враждебных взглядов.
Я познакомился с Изей в 1961-м году, двадцать лет спустя после его повторного рождения.
Помню, работал рядом с ним у гильотины. Она с лязгающим скрежетом разрезала металлические листы толщиной с палец. А я под шумок рассказывал ему страшную историю Румбульского леса, где гитлеровцы проводили массовые расстрелы наших соплеменников. После войны евреи Риги, конфликтуя с властями, ездили туда, отдавая дань памяти жертвам Холокоста.
Папа тогда отозвал меня в сторону.
"Не трожь его. Не напоминай", - сказал мне, мало смыслящему еще в человеческой психике, тем более травмированной войной.
Изя жил в своем настоящем, как в безвременьи.
Иногда представлялось: он заговаривается, невпопад бросает какие-то слова, обрывки фраз, непонятных, странных или наполненных скрытым философским подтекстом, недоступным мне, пятнадцатилетнему подростку.
- Смотри, я иду, - вдруг, ни с того ни с сего, запуская пресс, произносил он. - И ты идешь. И он... Смотри, мы идем. А куда? Зачем? Мы ведь даже не знаем самих себя, а идем. Идем, не зная куда.
- Изя, - не поддаваясь его игре, говорил я с чувством некоторого превосходства, простительного по юности. - Никуда ты, Изя, не идешь. Посмотри на себя в зеркало и увидишь - ты стоишь у пресса, и ни на сантиметр с места не трогаешься.
Он изучал меня невидящими глазами и улыбался чему-то своему, потаенному.
- Я и стоя, в смысле не двигаясь, иду.
- Куда? - освоившись, подстраивался я под его игру. - Куда стоя, в смысле, не
двигаясь, можно идти, Изя? К старости? Или - куда поведут?
- К старости. И - "куда поведут". Неизвестно куда... Это и неважно... Главное, я иду, ты идешь. И все мы - всем миром идем. Все идем. И нам идти целую вечность. Ибо мы идем по жизни.
- Но, Изя, сколько ни иди по жизни, все равно придешь к смерти.
- К своей смерти, милок. К своей смерти, - теплился Изя недосказанной мыслью. - Своя смерть в радость.
- А чужая? - настороженно спросил я.
- Чужой смерти нет. Есть только своя. И она в радость, когда ты идешь к ней, но не она - к тебе. Я иду... Всего вам доброго, люди встречные...

 

Мемориал Яд ва-Шем.

 

 

 

 

 

 



Мемориал Яд ва-Шем. Зал памяти (Фото: Francesco Gasparetti, Flickr.com)













У Стены плача












В этот день по всему Израилю звучит траурная сирена.