Евгения Назарова — одна из немногих российских историков, специализирующихся на странах Балтии. В Риге она выступала на конференции «Эпоха наполеоновских войн в Прибалтике», сделав доклад на тему патриотического воспитания латышской молодежи в XIX веке на примере Отечественной войны.

С воспитанием тогда получилось не очень. В учебниках рассказывали в основном про Россиию и очень мало про Латвию. И разговаривая с историком про попытки Российской империи, а затем и СССР создать единую политическую нацию, я ловил себя на мысли, что говорим словно про современную Латвию. Где проблемы меньшинств тоже пытаются свести к этнографическим балалайкам и народным костюмам. Где в учебниках по истории Латвии русских фамилий тоже раз–два и обчелся. Впрочем, судите сами.

— Евгения Львовна, а есть сегодня в России интерес к изучению истории Латвии?

— Увы, не могу сказать, что большой. Если и интересуются, то историей Тевтонского ордена и связанного с ним Ливонского. И есть определенный интерес к истории ХХ века, к Первой республике. Пожалуй, все. Почему? Тут комплекс причин. Есть элемент обиды. «Вы плохо к русским относитесь, вы участвовали в развале Союза». Затем надо знать язык. Понятно, что английский или немецкий в Москве выучить проще, чем латышский, хотя и его можно! Поэтому тут нужна личная заинтересованность. Я всегда спрашиваю на курсе: ребята, есть кто–то из Балтии? Вот один мальчик у нас уроженец Риги, посмотрим, может быть, из него что–то получится.

— Интерес к ХХ веку — это из–за политики?

— Не только. Просто в советское время Первая республика и все, что с нею было связано, были табу. Поэтому для россиян имена Калпакса, Бриедиса ничего не говорили, а события гражданской войны в Латвии — вообще темный лес, так что тут есть и элемент новизны.

— Но вот вы, к примеру, переключились на тему Атмоды — это вторая половина XIX века. Почему?

— Сейчас в России вообще возник интерес к теме: почему распался Советский Союз, нельзя ли было его сохранить? И отсюда проекция интереса и на XIX век — как тогда складывались национальные отношения в империи, что привело к ее развалу? Ведь существование большого государства давало ряд преимуществ и для балтийских народов. Почему же его не удалось сохранить?

— У вас есть ответ на этот вопрос?

— В том числе потому, что не привели к успеху попытки создать общую историческую память для такого количества этнических групп в одной империи. В том числе потому, что начало русификации совпало с Атмодой, то есть с подъемом национального самосознания. Совместить эти течения было невозможно, надо было искать консенсус. Попытаться строить единую политическую нацию при уважении национальных особенностей ее этнических составляющих, с автономными образованиями внутри империи.

— А СССР не был попыткой реализовать как раз такую концепцию — и с тем же результатом?

— Когда после XXI съезда КПСС заговорили о создании единой советской нации, то многими на окраинах это опять стало восприниматься как русификация. Когда в колхозе в латышской глубинке получают очередное постановление на русском языке — как это еще воспринимать?

В представлении тогдашнего политического руководства национальное сводилось к этнографическому — Празднику песни, народным костюмам. Конечно, это нагляднее и проще, чем реально выстраивать взаимоприемлемые национальные отношения. Но в итоге такая простота ведет к углублению раскола. Я помню, как приезжала в Ригу в 1970–е и через некоторое время начинала говорить и понимать по–латышски лучше, чем местные студенты и школьники, хотя языковой практики в Москве у меня, как вы понимаете, практически не было. Почему? А так было поставлено изучение латышского в школах, такое к нему было отношение: зачем, мол, все равно в Москву, Ленинград уедешь поступать учиться. Когда в 1980–х попытались наладить обмен классами в рамках «школ дружбы», то и из этого, как я помню, ничего не вышло. Хорошая идея, но трудоемкая — никто и не стал заниматься. В итоге важнейшая для многонационального государства задача решалась самотеком. Ну а что из этого вытекло, мы знаем…

Возвращаясь к Российской империи, полагаю, у нее был шанс, если бы она предложила для окраин модель автономии по типу Финляндии…

— Но ведь в начале XX века Великое княжество Финляндии считалось главным очагом сепаратизма в стране. Не развалилась бы империя при первом потрясении, если бы ее «финляндизировали»?

— Но вы можете себе представить, чтобы латыши захотели поставить памятник какому–нибудь русскому царю? А финны поставили — Александру II, который даровал им конституцию. И до тех пор, пока не началась русификация, пока не уничтожили финскую армию, не стали вводить русский язык в делопроизводство, русское законодательство, рубль вместо марки, Финляндия демонстрировала отменную лояльность. А когда национальную самобытность попытались свести на уровень чисто этнографический, взяв за образец как раз Остзейские губернии, вот тогда финны и стали сепаратистами.

— Хорошо, а в мире есть примеры империй, которые смогли уцелеть, предоставив окраинам максимум суверенитета?

— Сложно сказать, что будет с ЕС, но Евросоюз ближе всех подошел к созданию такой системы. Да, ЕС критикуют, предсказывают ему развал. Про него можно сказать то же, что про демократию: это худшая система, если не сравнивать с остальными.

Ведь и в СССР намечался дрейф в эту сторону. В 1960–х Косыгин предложил экономические реформы, в том числе создание Прибалтийского экономического района. Логично: если люди хорошо живут за счет заказов со всего Союза и при этом имеют возможность сами распределять доходы, чего им смотреть «на сторону»? Но испугались того самого «сепаратизма» и, наоборот, закрутили гайки. Все распределение пошло через общий котел, через Москву. И в итоге как нигде ничего не было, так и в Прибалтике не стало. Разве эта уравниловка спасла СССР?

— В ноябре будет очередное заседание латвийско–российской комиссии историков. Ее сопредседатель с латвийской стороны профессор Фелдманис уже высказал надежду «помочь России признать факт оккупации»…

— Ноябрьское заседание будет посвящено проблемам советско–латвийских отношений в 1920–1938 годах. Заметьте, что о 1939–1940 годах речи не идет. Да, латвийская сторона настаивала на приоритетности проблем 1940 года. Но если зациклиться на них, то этим можно начать и кончить нашу работу. Ни о каком признании оккупации не может идти речи с точки зрения международного права. С какими–то оговорками можно еще говорить о первых 50 днях после входа войск, до инкорпорации Латвии с СССР. Но признать как факт оккупации 50–летнее пребывание Латвии в составе Союза — это нонсенс.

Оккупационные режимы имеют четкие определения, и в первую очередь это поражение в правах оккупированного населения. Если жители ЛССР имели такие же права, как РСФСР, — ну о чем говорить? Кстати, мой дед был репрессирован, а отец как сын репрессированного был поражен в правах. Ему даже в 1970–х не разрешали выезжать за границу. Так давайте тогда скажем, что и Россия была оккупирована советским режимом. Ну и далеко мы продвинемся тогда в нашей работе? В российско–латвийских отношениях есть что изучать — как минимум с середины XIX века. Весь вопрос в том, что ставить целью. Наша цель — искать точки соприкосновения. И хорошо, что складывается некий консенсус, чему подтверждением и тема ноябрьской встречи.

— Спасибо за беседу.

"Вести Сегодня", № 124.