Конференция под названием "Эпоха наполеоновских войн в Прибалтике: идеи, война и общество" собрала в Музее истории Риги и мореходства ученых из пяти стран — Латвии, России, Литвы, Финляндии и Польши. Это очень интересное ощущение — когда видишь взгляд на одни и те же события одновременно с пяти разных колоколен. Появляется перспектива…

Брешь в наполеоновской империи

"Балтика была основной брешью в Континентальной системе, установленной Наполеоном с целью удушения Англии, — напомнил российский историк–скандинавист Вадим Рогинский. — Сюда под конвоем британских линейных кораблей шли целые караваны с английскими товарами, а отсюда они растекались по всей Европе".

Между тем именно от плотности континентальной блокады зависела судьба наполеоновской империи. Но не только Россия, но и Швеция всю дорогу саботировали эту блокаду. Даже когда шведским кронпринцем стал наполеоновский маршал Бернадот (основатель нынешней шведской королевской династии). Даже когда Швеция под давлением Наполеона вынуждена была формально объявить Англии войну.

Когда в отместку Наполеон аннексировал шведскую Померанию, это только способствовало заключению русско–шведского союза. Следствием союза стало то, что собранный в Финляндии корпус генерала Штейнгеля смог без помех переправиться под Ригу. "В итоге на Двинском фронте русские одержали первые и серьезные победы. Эта фланговая угроза, нависшая над французскими коммуникациями, стала дополнительным стимулом для отступления Наполеона из Москвы", — подытожил Рогинский. Вот так события на Балтике сыграли свою роль на стратегическом уровне.

Россиянин Николай Промыслов отметил блестящую разведку русской контрразведки перед войной. Французский резидент в Варшаве Биньон жаловался в Париж, что не может найти новых агентов. А старых русские переловили. Не щадили и своих: в 1811 году генерал Хитрово — зять Кутузова! — "за болтовню" был сослан в Вятку. После чего французское посольство докладывало: "С нами никто не хочет разговаривать даже на балах". Не хватало только плакатов образца 1941–го "Не болтай!"

1812–1941: полное дежавю

Когда историки рассказывали о событиях 1812–го в Литве, ощущение дежавю становилось еще сильнее. Как будто речь идет о первых днях Великой Отечественной.

"В Вильно местная знать встретила наполеоновскую армию в национальных костюмах и с приветствиями "Вы помогли нам обрести потерянное отечество", — говорит Юлия Михайлова (Москва). "Французов встречали как освободителей. И несмотря на шокирующее поведение армии Наполеона, такие настроения держались долго, — вторил Виргилиус Пугачаускас (Вильнюс).

Патриотические настроения дворянства поддерживало подписание Акта о конфедерации с Варшавским герцогством, создание пехотных и кавалерийских полков из местных жителей в Литве. "Довоенная царская политика в Литве была гибкой, — говорит Виргилиус Пугачаускас. — Но Наполеон переиграл Александра в борьбе за симпатии местной шляхты. Он мог предложить воссоздание Речи Посполитой, а Александр так и не решился на провозглашение автономии Литвы. В итоге, когда он приехал в Вильно весной 1812 года, то по свидетельству Бенкендорфа: "Даже в присутствии государя поляки не скрывали свое желание видеть нас побежденными".

Начиная войну, Наполеон назвал ее "второй польской" — то есть она должна была завершить воссоздание польского государства (первая окончилась созданием Варшавского герцогства). Поляки поверили. "В некоторых поветах развернулись эпизодические действия в тылу русских армий — в Гродно, Минске,Пинске. Хотя и не в таких масштабах, как в Польше в 1806–1807 гг., — рассказал литовский историк. — Французский император произнес: "Эти поляки не такие, как в Варшаве". Отношения местного населения и французов оказались далеко не пасторальными. "Освободители" грабили, превращали монастыри и костелы в склады, облагали шляхту и крестьян налогами. В общем, на войне как на войне. Тем не менее едва сформированная литовская армия (4 тысячи человек) ушла с Наполеоном на запад — продолжать сражаться с русскими.

Польская версия

Польский наполеонист Дариус Наврот из Катовице нарисовал иную картину: по его словам, если бы Наполеон захотел, то с помощью восставших в Литве и Белоруссии поляков мог бы переломить ход войны в свою пользу. И вообще поляки играли одну из ключевых ролей в тех событиях.

"Еще в 1810 году Александр I стал планировать войну с Наполеоном на территории Германии, где он мог рассчитывать на дивизии прусскаков и на восстание немцев, — говорит польский историк. — Но между Россией и Германией лежало Варшавское герцогство и 50–тысячная польская армия. Александр послал в Варшаву князя Чарторыйского, чтобы уговорить польского командующего Понятовского вступить в союз с Россией. "С русскими? Никогда!" — отрезал тот". Да еще и дал знать Наполеону об этих переговорах. Вот так, по мнению польского историка, и началась подготовка Франции к войне.

Настроения польского населения в Литве влияли, по мнению пана Новака, и на оперативные соображения русского командования: "Александр знал, что в этих губерниях воевать нельзя, здесь все на стороне Наполеона — поэтому и было запланировано отступление на линию "великих рек" Днепра–Двины".

И не "эпизодические действия", а серьезные партизанские действия развернулись, по его словам, в 1812 году в Литве в тылу у русских. "В Россиенах восставшая шляхта взяла в плен 200 солдат и 4 офицеров. В Тельшяе и Шавли были сформированы пехотный и кавалерийский полки. Генерал Левиз вынужден был выслать из Риги сильный кавалерийский отряд, чтобы не допустить перехода повстанцами границы Курляндии".

Однако Наполеон, по мнению историка, только на словах хотел видеть сильную Речь Посполитую, а на самом деле не хотел восстанавливать Великую Польшу начала XVIII века. Поэтому и маршалы его — в первую очередь Макдональд — не использовали шансы уничтожить корпус Витгенштейна на Двине с помощью польских повстанцев. А ведь это дало бы войне совсем другой оборот.

Как Рига перехитрила сама себя

Занимательную историю из отношений Петербурга и Риги рассказала латвийский историк Анита Черпинска. В начале XIX века взаимное недовольство военных и рижского муниципалитета достигло пика. Комендант Рижской крепости, которая находилась в ведении города, жаловался на бюрократию и проволочки — любой запрос городским властям сначала переводился на немецкий (о где ты, госязык!), затем долго согласовывался в 3–4 коллегиях и инспекциях.

Рижанам же надоела сама необходимость содержать крепость, обходившуюся городскому бюджету в 10 тысяч рублей в год. В итоге в Петербург в 1810 году были отправлены опытные лоббисты, которые разными путями (в том числе подмазывая чиновников инженерного ведомства) "порешали вопрос". Первоначально рижане замахнулись даже на полное упразднение крепости и срытие валов, но в преддверии большой войны на такой радикальный шаг никто, понятно, не пошел. Ограничились тем, что с Риги сняли обязанность следить за крепостью, полностью передав ее на баланс Военного министерства.

Но неисповедимы пути российской бюрократии. На город тут же был наложен новый ежегодный налог в 25 тысяч рублей на содержание все той же цитадели. А когда магистрат заикнулся было о компенсации за переданные военным с баланса города пушки, им было указано, что оружие в империи не может почитаться частной собственностью. Так что какие компенсации, господа? Ну а крепостные валы Риги были срыты только через полвека…

Упущенная возможность империи

Российская империя смогла выиграть войну с французами, но конвертировать эту победу в общую историческую память русского и латышского народов она не сумела. Таков был лейтмотив выступления российского историка Евгении Назаровой.

Задача конструирования единой исторической памяти была поставлена во второй половине XIX века. Решалась она через учебники для народных школ, календари, переводные книги. "Казалось бы, налицо был объединяющий и русских, и латышей момент — общие страдания жителей в ходе французского нашествия. Но он никак не был использован", — рассказала историк, проанализировавшая 17 дореволюционных изданий для народного чтения на латышском языке.

Писали о чем угодно: о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о судьбе Наполеона, критиковали "немца" Барклая, хвалили "нашего" Кутузова. Но во всем этом был исключительно "русский акцент", как назвала его Назарова. "Что должны были чувствовать латышские школьники, читая эти рассказы? Да, это интересно, но это не наше, — говорит она. — Между тем в латышской народной памяти вплоть до конца XIX века сохранялась память о 1812 годе. Например, в некрологе Каспара Биезбардиса упоминается, что его отец–лодочник переправлял в 1812–м через Двину русских солдат".

После революции 1905 года за дело освещения 1812 года берутся сами латыши, но у них уже свои акценты. Порой ощущение такое, что главная цель — не столько рассказать о той войне, сколько выставить немецких баронов в неприглядном свете. Так, упоминалось, что русские помещики охотно создавали ополчения, а вот лифляндские сдали в Видземский казачий полк больных людей и негодных лошадей. Курляндские — так те стали коллаборационистами. Если русские сами сжигали свои деревни при подходе французов, то когда Эссен отдал бессмысленный приказ о сожжении Риги, рижане воспротивились. И тогда ее якобы поджег прусский офицер.

В общем и целом местный компонент в латышских учебниках при Российской империи оказался едва заметен. Основной упор был сделан на историю России. Но создать таким образом общую историческую память не получилось. А можно ли было? И каковы были шансы на сохранение Российской империи при грамотной национальной политике? Эти вопросы я задал Евгении Назаровой уже в кулуарах конференции. Но это тема отдельного разговора.

Кстати

В подготовке конференции принимали участие Латвийский университет, Институт всеобщей истории РАН, фонд Amber Bridge Baltic fonds.