РЕАБИЛИТАЦИЯ КОРОЛЯ ПОЭТОВ
Гарри Гайлит
Апрель, 2013
Когда я писал о недавно вышедшей книге Бориса Подберезина «Анна Ахматова: прощание с мифом», я не задумывался о «местоположении» автора. Меня просто восхитил его независимый от сегодняшней желтой коньюктуры взгляд на судьбу поэтессы и ее роль в литературе. После серии скандальных и клеветнических книг не только об Ахматовой, но и о Пастернаке, о Маяковском, Бунине, состряпанных на скорую руку Т.Катаевой, Д.Быковым и им подобными доброхотами, книга Бориса Подберезина воспринимается как глоток свежего воздуха в псевдоакадемическом правдоискательстве последних лет.
Я очень удивился, когда вскоре после моей статьи Борис Подберезин мне позвонил. Оказывается, он коренной рижанин, и более того - не филолог, а технарь, подполковник запаса и преподаватель РКИИГА. То есть человек никак не связанный с профессиональной российской тусовкой ахматоведов и пастернаколюбов. Этим его книга и замечательна. Она как порыв души, как желание отвести удар литературных пошляков и некрофилов, занятых сегодня сбрасыванием великих поэтов и писателей с корабля современности.
Каких только нелепиц об Ахматовой нам не приходилось читать. «Прощание с мифом» останавливает этот грязный поток. Автор книги пресекает стремление опустить Ахматову, что называется, ниже плинтуса или в лучшем случае показать, что на самом деле она была «такая же как все». Эта книга показывает, что Ахматова, говоря словами другого великого поэта, если и была такая, то уж по любому «не такой, как вы думаете». Подберезин сводит на нет сплетни любителей «срывать маски» и копаться в чужом белье, он возвращает поэтессу на заслуженный пьедестал. С которого, кстати, в свое время даже Сталин не посмел ее свергнуть. Чтобы узнать об этом больше, ей богу, стоит разыскать и прочитать книгу Подберезина.
«Мой Северянин», вторая книга рижского автора, выглядит вполне предсказуемой. Кто из поэтов Серебряного века был ближе всех к Риге? Конечно, это Игорь Северянин, тесно сотрудничавший до войны с газетой «Сегодня». Даже перестав печататься в рижской газете, почти до самой ее ликвидации поэт жил на посылаемые ему редактором средства. Северянин часто наезжал в Ригу, вел здесь светскую жизнь, давал концерты (так он называл свои выступления со стихами).
Борис Подберезин, влюбленный в поэтов Серебряного века, к тому же, кажется, выбрал себе амплуа защитника престижа забытых, оскорбленных и униженных. А кто, как не Северянин, был после 1917 года напрочь выброшен из когорты лучших российских поэтов? И обижен, и оболган, и забыт на долгие десятилетия.
Прочитав о нем книгу Подберезина, многие скажут, что впервые открыли для себя, каким замечательным поэтом, оказывается, был Игорь Северянин. Именно этого автор и добивался. Напиши такую книгу кто-нибудь из профессиональных специалистов по Серебряному веку да еще в принятой в академических кругах манере, реакция, наверняка была бы не столь восторженной. Да и кто бы стал сегодня читать ученый труд о малоизвестном поэте. Тут многое значит, что «Мой Северянин» - это эссе. Самый востребованный сегодня читателем жанр, позволяющий свободно выражать свое личное мнение и отношение к тому, о чем пишешь.
В книге много стихов и цитат. Коротких и длинных - из писем, воспоминаний, дневников современников поэта. Но иначе нельзя: это единственный способ выбить из наших голов ложный образ Северянина, прочно усвоенный еще со школьной скамьи. Как иначе докажешь, что только у суперталантливого и значительного поэта на протяжении нескольких лет популярность у широкой публики могла зашкаливать за все мыслимые и немыслимые пределы? Всего за пять лет у него вышло два десятка изданий стихотворных книг и состоялось двести с лишним творческих вечеров в переполненных залах. Все это время в СМИ не переставали появляться о нем восторженные статьи и отзывы. В то время народ охотно посещал публичные выступления поэтов, но только про Северянина мы читаем в воспоминаниях, что его везде окружали «тысячи поклонниц, цветы, автомобили, шампанское и что это была самая настоящая, даже несколько актерская слава».
Подберезин описывает всё это, как будто был свидетелем. Как будто сам он присутствовал на многолюдных вечерах Северянина, когда уже «смыслы стихов» мало кого интересовали - всех «подхватывала и уносила» гипнотическая волна северянинского голоса и удивительных, только ему одному свойственных интонаций.
Автор книги рассказывает, как Северянин был признан королем поэтов и каким образом он этого заслужил на стихотворном турнире. Оспорить титул короля потом так и не смогли ни Маяковский, ни Бальмонт, ни Есенин. И только революция 17-го года надолго, если не навсегда, поменяла их местами. В «Моем Северянине» делается попытка реабилитировать поэта и вернуть его на прежнее место. Насколько она успешна, можно судить по тому, что одно из российских издательств ухватилось за книгу Подберезина и предлагает переиздать ее с академическими комментариями и примечаниями, как издаются научные труды.
Книга привлекла к себе такое внимание потому, что редко кто до сих пор писал о поэте не как об экзотической и даже скандальной личности, а как о большом художнике. Подберезин делает упор на иронии и самоиронии Северянина. На его способности к словотворчеству и к филигранному использованию поэтических форм и жанров, которыми ни до него, ни после никто не пользовался. И еще он пишет о трагической судьбе поэта-эмигранта, талантливого актера-перформатора, превратившего свою жизнь в сплошной перформанс. Он играл во всем и всегда. Не выходя из роли циника и трагического персонажа до самых последних лет.
Это был очень противоречивый, отчасти даже вздорный человек. Он об этом сам не раз говорил незадолго до смерти и выражал недовольство своим «молодым фиглярством». Многие считали, что после бурных лет небывалой славы Северянин вдруг, как-то очень быстро исписался. Вряд ли это так. Другое дело, что после многолетних увлечений формотворчеством, когда уже надоело заниматься поэтическими экспериментами, он вдруг понял, что ему элементарно не о чем писать. Что душа его пуста, ничего кроме эгофутуризма и любования своей гениальностью в ней нет. Вот в этом и состояла его трагедия. Его необразованность и постоянная наркотическая склонность к игре и позе вдруг поставили его в положение, когда обнаружилось, что кроме как «кому бы бросить наглее дерзость», ему больше нечего сказать. Тогда он ушел в себя и практически перестал писать.
