В ТИШИНЕ ВЗДОХНУЛА ЖАБА
Гарри Гайлит
2012 год
Поискать надо такого эмигранта, который не мечтал бы вернуться в «свою Россию». Известный русский поэт, может быть, самый крупный в русском зарубежье, Георгий Иванов тридцать лет спал и видел, как он возвращается в родные пенаты. Но дальше Риги, куда судьба изредка заносила его с женой, тоже крупной поэтессой Ириной Одоевцевой, ему попасть суждено не было. Гуляя по рижским улицам, он дышал нашим воздухом и ему мерещились Петербург и Москва. Читая об этом сегодня в его воспоминаниях, мы удивляемся, почему нам это никогда не мерещится. Так ведь Георгий Иванов и человек был особенный. В однотомнике его «Мемуарной прозы» совершенно особый взгляд на жизнь дает себя знать на каждой странице.
Эмигрантская Европа основательно помяла бока Георгию Иванову и, в конце концов, сломала, как сухую ветку. Если вначале он жил лучше многих и ни в чем не нуждался, то умирать пришлось,- даже трудно себе это представить,- одиноким, всеми покинутым нищим в богадельне. Правда, с улыбкой, хотя улыбаться уже было нечему. А напоследок он даже сочинил смешной стишок:
В тишине вздохнула жаба,
Из калитки вышла баба
В ситцевом платке.
Сердце бьется слабо, слабо,
Будто вдалеке.
В светлом небе пусто, пусто.
Как ядреная капуста,
Катится Луна.
И бессмыслица искусства
Вся, насквозь, видна.
Георгий Иванов – фигура на мировом Парнасе уникальная и одиозная. Многие, действительно, считали его лучшим поэтом русской эмиграции. У них там, у русских эмигрантов, литература делилась чуть ли ни по половому принципу. Лучшей поэткой считалась Мария Цветаева (она не любила слово «поэтесса»), а лучшим поэтом был он, Иванов. Хотя, если кто-то это и говорил, то всегда стиснув зубы. Потому что Иванова почти все терпеть не могли, как человека. Считали, что он «интимно связан со всякой мерзостью», и еще называли флюгером. Говорят, если бы Гитлер выиграл войну и захватил Россию, Иванов ему лизал бы пятки. А когда Гитлер проиграл, Иванов наоборот кинулся было в скандальный и грязный Союз русских патриотов. Друзья его оттуда еле выцарапали. И тогда он неожиданно сделался столпом правой русской эмиграции.
Правда, ко всем этим сплетням относиться надо критически. Русские эмигранты особой порядочностью никогда не отличались. Могли любого своего земляка полить грязью так, что мало не покажется. Да и сам Иванов обожал поизгаляться, скажем, над Набоковым. Может, потому, что завидовал ему черной завистью. Как это так, Набоков - самый лучший писатель? И поэта Ходасевича, как единственного своего серьезного соперника, Иванов тоже терпеть не мог. Правда, тот был тоже хорош, называл стихи Иванова – прикладным искусством. Иванов в долгу не остался, как-то его оскорбил. Тогда Ходасевич совсем остервенел и пустил в Париже слух, что Иванов с приятелями перед тем, как уехать за кордон, прирезал в Питере богатую старушку и на ее деньги жил в эмиграции припеваючи. Действительно, многим не понятно было: на какие деньги Иванов и Одоевцева в Париже шиковали, тогда как остальные эмигранты, в большинстве своем прямо бедствовали. Но все оказалось просто: отец Одоевцевой, который в Риге был богатым домовладельцем, помогал любимой дочери. После его смерти, Одоевцевой даже досталось хорошее наследство. Что, кстати, только еще больше раззадорило ее соотечественников-эмигрантов, живших очень неважнецки.
К Иванову в Париже отношение вообще было настороженное. И все же мэтром его считали. Хоть и поговаривали, что душа у него холодная, вялая, и что писать по-настоящему он начнет лишь в том случае, если переживет какое-нибудь сильное потрясение. А пока наоборот потрясал всех он, наживая себе этим все больше и больше врагов. Окружающих он потрясал с каким-то сладострастием и остервенением, вызывая огонь на себя с одержимостью садомазохиста. Скандалы были для него питательной стихией. Когда Северянин, тоже хорош гусь, за что-то назвал его в газете «шепелявой тенью», Иванову это доставило ну, прямо огромное удовольствие.
Многие не любили и, между прочим, побаивались Иванова как раз за его мемуарную прозу. Некоторых она прямо таки приводила в бешенство. А ведь прекрасная, надо сказать, проза. Заметьте, не воспоминания, а именно проза. Сперва она может показаться непривычной нашему уху. Какой-то нелитературной, слишком житейской, заземленной. Но если вчитаешься, начинаешь чувствовать себя в стихии его рассказов, очерков и мемуаров очень уютно. «Петербургские зимы», «Китайские тени» - уже одни названия у него прямо экзотические.
Отчего же люди от его прозы приходили в бешенство?
Оказывается, очень многие, в частности, Набоков, Ахматова, Северянин, возмущались тем, какими Иванов их «запомнил» и описывал. Но ведь все мемуаристы в большей или меньшей степени врут. Иванов врал тоже. Он, в общем-то, никогда и не скрывал, что правды в его писаниях не более 25%. Но утверждал, правда, что не врет: «Я такими их видел,»- смеялся он. И, между прочим, имел на это полное право. Потому что проза – любая, как, впрочем, и поэзия,- была для него на самом деле не воспоминаниями, а особым сочетанием сна и яви.
Один из очерков у него посвящен нашему рижскому Московскому форштадту. Начинаешь читать и удивляешься, до чего вдохновенно Иванов пишет об этом предместье Риги. У нас-то Москачка никогда не была в чести и положительные эмоции мало у кого вызывала. Поражаешься, откуда такие краски, такая необычная атмосфера у Московского предместья. О рижском захолустье написано, как о сказке. Что же произошло?
А все очень просто. Иванов видел его глазами художника. Кстати, именно здесь, на Московском форштадте, они с Одоевцевой останавливались - в доме ее отца,- когда приезжали в Ригу. И точно также, именно глазами художника, поэт видел своих соотечественников в эмиграции. Так что ничего Иванов про них не выдумывал, во всяком случае – нарочно. Просто домысливал, а это разные вещи.
Конечно, современникам было обидно. Себя-то, кстати, они тоже видели иначе, не совсем теми, кем были на самом деле. Вот и нашла коса на камень. Может, они так огорчались не напрасно. Мемуарная проза ведь всегда имеет больше веса, чем просто мемуары. Хотя бы потому, что ее интересно перечитывать, а воспоминания – это все же литература одноразового пользования.
