«Умирать не страшно на войне»
Элина Чуянова
22 июня 2010 («Вести Сегодня» № 111)
Почему латыш–фронтовик Константин Вамберг отказался от латвийского гражданства?
Константин Алфредович Вамберг — человек из ряда вон
выходящий. Родился на границе с Персией. Сын героя Гражданской войны, пошел бить
фрица в 17 лет и с честью вынес все ужасы фронтовой мясорубки, воевал в
Курляндском котле и не раз чудом избегал смерти. За мужество и храбрость
награжден медалью „За отвагу" и двумя орденами Отечественной войны. После войны
вернулся в Латвию, на родину предков, а в 1999 году поменял свой синий
латвийский паспорт на российский…
— Когда началась война, наша семья жила в Кубе — есть такой городок в Азербайджане, — говорит Константин Алфредович. — А родился я в Баку в 1926–м. В гражданскую отец был командиром эскадрона в кавалерийской бригаде Кришьянса, что входила в армию Котовского. После хотел было вернуться в Латвию, но Советская Россия закрыла все границы. Отца направили на границу с Персией, начальником погранзоны из 5 застав. Он научил меня стрелять из всех видов оружия, когда я еще под стол пешком ходил. „Если что случится, а меня нет дома, — говорил папа, — будешь наших женщин защищать". Маму и сестру, то есть. Время было смутное. Кругом басмачи, контрабандисты…
На фронт отца не взяли. С виду он был еще ничего, но с Гражданской был весь прострелян и саблями изрублен. Комиссия посмотрела на него, 40–летнего, и забраковала. Зато я подрастал и на войну собирался! С детства был патриотом СССР и России. В то время мы с соседскими пацанами трудились в колхозе на полевых работах. Товарищи мои были постарше и один за другим подались на фронт. А меня все не берут: не дорос, говорят. Ездил я в этот Хачмаз три раза — военкоматских убеждать, что и мне пора на передовую. Наконец они сдались. Даже подыскали мне, латышу, Латышскую дивизию. Она стояла в Горьковской области, в Гороховецких лагерях, там формировались маршевые роты для пополнения людских потерь на фронте.
Командир роты, латыш, посмотрел на меня — а во мне было всего 48 кило веса — и отправил в артиллерию. Этим и спас мне жизнь. Ведь пехота в те дни погибала на 90%. В запасном полку нас учили стрелять из пушек старых модификаций, а на фронте были уже 122–мм гаубицы — совершенное, надежное оружие. А вот еды катастрофически не хватало: каждый день по 3–5 человек умирали на этих учениях от голода.
— Паренек я был сообразительный, — продолжает Константин Алфредович, — меня заметили и поставили наводчиком. Стрелял я, без ложной скромности, классно! В составе артиллерийскиго полка участвовал в боях под Орлом, в Белоруссии, в числе отборных 40 бронебойщиков освобождал Вену. Из Австрии нас перебросили на 2–й Прибалтийский фронт. Кровавые бои шли у реки Айвиексте и в Эргли. А потом — Курляндский котел. За каждых два подбитых танка давали орден Отечественной войны: у меня на счету шесть танков, а орденов только два. Но мне и этого сверхдостаточно.
— Что для вас было самым страшным на войне?
— Остаться калекой, никчемным инвалидом. Всегда думал: лучше погибнуть. Еще очень страшны фронтовые лишения. Об этом не принято говорить, но война — это не только стрельба и смерть. Это еще и холод, голод, непосильный труд сутками без сна. Вот ты долбишь промерзлую на метр землю, чтобы упрятать в яме пушку, а земля как бетон — руки в кровавых мозолях. Наконец дело сделано. Но тут поступает приказ: „По машинам! Двигаемся на другой объект". Твой адский труд коту под хвост, и все начинается сначала: опять долбежка и руки в крови. Однажды — уже в Курляндском котле, под Блидене, — мы заняли оборону, закатили пушку в канаву и сами в этой же канаве укрылись. Дело было в марте, земля еще мерзлая, мы в белых маскхалатах, валенках, ватниках, но все равно холод пробирает до костей — жмемся друг к другу. Ну а днем по канаве пошла вода, и носа не высунуть — враги близко, сразу накроют шквалом огня. И вот мы целый день просидели в этой воде, а ночью снова ударил мороз: с одежды лед сыплется, а по телу ледяная вода течет. Наш Коля Попилин схватил автомат и пытается застрелиться. Еле успокоили его, автомат отняли. Но самоубийств было много. Люди не выдерживали. А смерти, как правило, не боялись.
— В последний день 1944 года мы сидели в окопах под Блидене, а немцы были в пределах видимости и время от времени поливали нас минометным огнем. Никого не ранило, не убило, но снаряды наши они покалечили — у нас осталось всего 3 осколочных и 3 бронебойных. Я хоть и был командиром орудия, но не особо переживал, зная, что по ночам и в праздники немцы воевать не любят. К ночи все затихло. Но спустя время издалека послышался шорох. Вдруг какой–то дурак немецкий взял и пульнул сигнальную ракету — все вокруг на момент осветилось, и мы увидели невдалеке в лощине огромную толпу фрицев, их было человек 200 — как на ладони. Помню выражение их лиц: они остановились как вкопанные и смотрят — на ракету и на нас. Мы с ребятами без слов друг друга поняли и послали в лощину снаряд, за ним другой. Все — в месиво. Спустились мы вниз, набрали винтовок, патронов полные карманы.
Тут по дивизии дали сигнал отступления. А я отчетливо слышу сбоку танковый мотор: немцы идут колонной, один танк за другим. Я ствол поворачиваю, чтобы угол был 90 градусов, подпускаю танк близко, чтоб видеть каждое его колесико, и наживаю рычаг. Попал в бензобак — танк взорвался. Следующий танк получил по гусеницам и встал, немец выскочил оттуда как ошпаренный и был отправлен к праотцам из карабина. А когда рассвело, они рассвирепели и открыли шквальный огонь по нашим позициям. Но за нами уже пришли лендлизовские студебеккеры… Новогодняя ночь для нас закончилась хорошо, а для немцев плохо — потерь у них было много.
Хорошо помню трагический момент в Курляндском котле. Как–то по зиме мы выбили немцев с хутора Янямуйжи. Наши ребята, человек 20, зашли в еще тепленький их блиндаж погреться, а я что–то замешкался во дворе. И в этот самый момент в блиндаж залетает 122–мм гаубичный снаряд. Рвануло сильно. А потом пришли люди с лопатами и начали весь этот фарш вместе с гарью и шинельным сукном выгребать. Тачками свозили на середину подворья — получилась куча высотой метра два. Там погибли ребята из моего орудийного расчета Кокин и Лочс — оба из Латгалии. А вскоре началась мощная немецкая артподготовка, и когда мы пришли в себя, кучи той на площадке как не было. Ни следа не осталось. Часто удивляются формулировке "пропал без вести". А вот так и пропадали на войне. Без следа. И хоронить нечего…
— Знали ли вы, что по другую сторону фронта, в Курземе, было много ваших собратьев–латышей?
— Мы знали, что в числе противников — латыши, которых, между прочим, было очень много, две–три дивизии. Некто свыше явно сталкивал нас лбами: нередко получалось, что латыши с одной стороны и латыши — с другой.
— Недалеко от Блидене, где от ваших товарищей не осталось и следа, находится эсэсовское кладбище — место поклонения „других" латышей…
— Ну как можно к этому относиться? Я всегда гордился, что латыш. У меня родственники в Москве, они обожали Латвию, хорошо относились к латышам. И было бы, может быть, так и дальше. Но… Я читаю, слышу, вижу, как идет постоянный процесс унижения русского человека, дорогих для него ценностей, — и меня это страшно задевало, а постепенно стало стыдно, что я латыш. Можно многое перенести. А унижение — нельзя.
Я все ждал, когда же это кончится, может быть, какие–то действия последуют со стороны России — русские долго на это надеялись, и не только русские. Но чуда не произошло. И я, видя все это, пошел в российское посольство и сказал: „Я хочу отказаться от латвийского гражданства в пользу российского. Что для этого нужно?" Мне все объяснили. Я заполнил анкету, на обратной стороне которой была графа: „причина отказа от гражданства ЛР", ну я там и излил все, что у меня в душе накопилось. Сотрудница вызвала коллегу, они все это внимательно прочитали. Потом понесли анкету еще в какие–то кабинеты показывать, попросили подождать. А спустя время вынесли мне российский загранпаспорт. И все. Это было в марте 1999 года.
***
— Но самое интересное я вам приберег на десерт, — хитро подмигнув, сказал Константин Алфредович, когда я уже выключила диктофон. Пришлось включать снова: — После Атмоды мне захотелось побольше узнать о своих предках. И пошел я в архив. Несколько раз ходил — нет ничего. А ведь отец родился в Риге, и родственников наших я еще помнил. Тут сестра мне вдруг говорит: „Что ты все ходишь без толку? У отца же была другая фамилия — Вейнберг". Я пошел снова в архив, и действительно — данные сразу нашлись, причем по всей родне. Выяснилось, что и отчество у отца было другим — Теодорович. Наверное, полуграмотный писарь записал как услышал — Константин Федорович Вамберг. На самом деле отец был не латышом, а немцем. Можно даже посмеяться: так против кого же я воевал? Но вернись все назад, был бы снова там же и с теми же…
"Вести Сегодня", № 111.
Научиться родину любить
— Когда началась война, наша семья жила в Кубе — есть такой городок в Азербайджане, — говорит Константин Алфредович. — А родился я в Баку в 1926–м. В гражданскую отец был командиром эскадрона в кавалерийской бригаде Кришьянса, что входила в армию Котовского. После хотел было вернуться в Латвию, но Советская Россия закрыла все границы. Отца направили на границу с Персией, начальником погранзоны из 5 застав. Он научил меня стрелять из всех видов оружия, когда я еще под стол пешком ходил. „Если что случится, а меня нет дома, — говорил папа, — будешь наших женщин защищать". Маму и сестру, то есть. Время было смутное. Кругом басмачи, контрабандисты…
На фронт отца не взяли. С виду он был еще ничего, но с Гражданской был весь прострелян и саблями изрублен. Комиссия посмотрела на него, 40–летнего, и забраковала. Зато я подрастал и на войну собирался! С детства был патриотом СССР и России. В то время мы с соседскими пацанами трудились в колхозе на полевых работах. Товарищи мои были постарше и один за другим подались на фронт. А меня все не берут: не дорос, говорят. Ездил я в этот Хачмаз три раза — военкоматских убеждать, что и мне пора на передовую. Наконец они сдались. Даже подыскали мне, латышу, Латышскую дивизию. Она стояла в Горьковской области, в Гороховецких лагерях, там формировались маршевые роты для пополнения людских потерь на фронте.
Командир роты, латыш, посмотрел на меня — а во мне было всего 48 кило веса — и отправил в артиллерию. Этим и спас мне жизнь. Ведь пехота в те дни погибала на 90%. В запасном полку нас учили стрелять из пушек старых модификаций, а на фронте были уже 122–мм гаубицы — совершенное, надежное оружие. А вот еды катастрофически не хватало: каждый день по 3–5 человек умирали на этих учениях от голода.
Дальше фронта не пошлют
— Паренек я был сообразительный, — продолжает Константин Алфредович, — меня заметили и поставили наводчиком. Стрелял я, без ложной скромности, классно! В составе артиллерийскиго полка участвовал в боях под Орлом, в Белоруссии, в числе отборных 40 бронебойщиков освобождал Вену. Из Австрии нас перебросили на 2–й Прибалтийский фронт. Кровавые бои шли у реки Айвиексте и в Эргли. А потом — Курляндский котел. За каждых два подбитых танка давали орден Отечественной войны: у меня на счету шесть танков, а орденов только два. Но мне и этого сверхдостаточно.
— Что для вас было самым страшным на войне?
— Остаться калекой, никчемным инвалидом. Всегда думал: лучше погибнуть. Еще очень страшны фронтовые лишения. Об этом не принято говорить, но война — это не только стрельба и смерть. Это еще и холод, голод, непосильный труд сутками без сна. Вот ты долбишь промерзлую на метр землю, чтобы упрятать в яме пушку, а земля как бетон — руки в кровавых мозолях. Наконец дело сделано. Но тут поступает приказ: „По машинам! Двигаемся на другой объект". Твой адский труд коту под хвост, и все начинается сначала: опять долбежка и руки в крови. Однажды — уже в Курляндском котле, под Блидене, — мы заняли оборону, закатили пушку в канаву и сами в этой же канаве укрылись. Дело было в марте, земля еще мерзлая, мы в белых маскхалатах, валенках, ватниках, но все равно холод пробирает до костей — жмемся друг к другу. Ну а днем по канаве пошла вода, и носа не высунуть — враги близко, сразу накроют шквалом огня. И вот мы целый день просидели в этой воде, а ночью снова ударил мороз: с одежды лед сыплется, а по телу ледяная вода течет. Наш Коля Попилин схватил автомат и пытается застрелиться. Еле успокоили его, автомат отняли. Но самоубийств было много. Люди не выдерживали. А смерти, как правило, не боялись.
Операция „С Новым годом!"
— В последний день 1944 года мы сидели в окопах под Блидене, а немцы были в пределах видимости и время от времени поливали нас минометным огнем. Никого не ранило, не убило, но снаряды наши они покалечили — у нас осталось всего 3 осколочных и 3 бронебойных. Я хоть и был командиром орудия, но не особо переживал, зная, что по ночам и в праздники немцы воевать не любят. К ночи все затихло. Но спустя время издалека послышался шорох. Вдруг какой–то дурак немецкий взял и пульнул сигнальную ракету — все вокруг на момент осветилось, и мы увидели невдалеке в лощине огромную толпу фрицев, их было человек 200 — как на ладони. Помню выражение их лиц: они остановились как вкопанные и смотрят — на ракету и на нас. Мы с ребятами без слов друг друга поняли и послали в лощину снаряд, за ним другой. Все — в месиво. Спустились мы вниз, набрали винтовок, патронов полные карманы.
Тут по дивизии дали сигнал отступления. А я отчетливо слышу сбоку танковый мотор: немцы идут колонной, один танк за другим. Я ствол поворачиваю, чтобы угол был 90 градусов, подпускаю танк близко, чтоб видеть каждое его колесико, и наживаю рычаг. Попал в бензобак — танк взорвался. Следующий танк получил по гусеницам и встал, немец выскочил оттуда как ошпаренный и был отправлен к праотцам из карабина. А когда рассвело, они рассвирепели и открыли шквальный огонь по нашим позициям. Но за нами уже пришли лендлизовские студебеккеры… Новогодняя ночь для нас закончилась хорошо, а для немцев плохо — потерь у них было много.
Хорошо помню трагический момент в Курляндском котле. Как–то по зиме мы выбили немцев с хутора Янямуйжи. Наши ребята, человек 20, зашли в еще тепленький их блиндаж погреться, а я что–то замешкался во дворе. И в этот самый момент в блиндаж залетает 122–мм гаубичный снаряд. Рвануло сильно. А потом пришли люди с лопатами и начали весь этот фарш вместе с гарью и шинельным сукном выгребать. Тачками свозили на середину подворья — получилась куча высотой метра два. Там погибли ребята из моего орудийного расчета Кокин и Лочс — оба из Латгалии. А вскоре началась мощная немецкая артподготовка, и когда мы пришли в себя, кучи той на площадке как не было. Ни следа не осталось. Часто удивляются формулировке "пропал без вести". А вот так и пропадали на войне. Без следа. И хоронить нечего…
Лицом к лицу
— Знали ли вы, что по другую сторону фронта, в Курземе, было много ваших собратьев–латышей?
— Мы знали, что в числе противников — латыши, которых, между прочим, было очень много, две–три дивизии. Некто свыше явно сталкивал нас лбами: нередко получалось, что латыши с одной стороны и латыши — с другой.
— Недалеко от Блидене, где от ваших товарищей не осталось и следа, находится эсэсовское кладбище — место поклонения „других" латышей…
— Ну как можно к этому относиться? Я всегда гордился, что латыш. У меня родственники в Москве, они обожали Латвию, хорошо относились к латышам. И было бы, может быть, так и дальше. Но… Я читаю, слышу, вижу, как идет постоянный процесс унижения русского человека, дорогих для него ценностей, — и меня это страшно задевало, а постепенно стало стыдно, что я латыш. Можно многое перенести. А унижение — нельзя.
Я все ждал, когда же это кончится, может быть, какие–то действия последуют со стороны России — русские долго на это надеялись, и не только русские. Но чуда не произошло. И я, видя все это, пошел в российское посольство и сказал: „Я хочу отказаться от латвийского гражданства в пользу российского. Что для этого нужно?" Мне все объяснили. Я заполнил анкету, на обратной стороне которой была графа: „причина отказа от гражданства ЛР", ну я там и излил все, что у меня в душе накопилось. Сотрудница вызвала коллегу, они все это внимательно прочитали. Потом понесли анкету еще в какие–то кабинеты показывать, попросили подождать. А спустя время вынесли мне российский загранпаспорт. И все. Это было в марте 1999 года.
***
— Но самое интересное я вам приберег на десерт, — хитро подмигнув, сказал Константин Алфредович, когда я уже выключила диктофон. Пришлось включать снова: — После Атмоды мне захотелось побольше узнать о своих предках. И пошел я в архив. Несколько раз ходил — нет ничего. А ведь отец родился в Риге, и родственников наших я еще помнил. Тут сестра мне вдруг говорит: „Что ты все ходишь без толку? У отца же была другая фамилия — Вейнберг". Я пошел снова в архив, и действительно — данные сразу нашлись, причем по всей родне. Выяснилось, что и отчество у отца было другим — Теодорович. Наверное, полуграмотный писарь записал как услышал — Константин Федорович Вамберг. На самом деле отец был не латышом, а немцем. Можно даже посмеяться: так против кого же я воевал? Но вернись все назад, был бы снова там же и с теми же…
"Вести Сегодня", № 111.
