Сегодня я вспоминаю «Родник» как особую ценность моей жизни, а ведь два года пронеслось — фьюить и гудбай. На самом же деле работа в «Роднике» это, пожалуй, тот период моей жизни, значение которого я в силу неопытности и глупости тогда недооценила.

Сразу после окончания университета (английская филология) я пошла работать в Музыкальное училище им. Я Медыня. Преподавала английский язык, эстетику и последние 3-4 года историю искусств. Народ у меня учился довольно взрослый, после 8-го класса, я вела культурный кружок «Уленшпигель», привыкла к атмосфере взаимного обожания с учениками (отнюдь не без проблем!), так что чувствовала я себя в своей нише совсем неплохо. В журналистику никогда не тянулась не только из-за идеологического прессинга, но и потому что приходилось бы постоянно какую-нибудь местную лабуду нахваливать (до сих пор ненавижу этот восторженный советский слог, насквозь лживый, каким писали даже в прогрессивных изданиях). Русскую литературную жизнь Риги тихо презирала, считая провинциальной и неинтересной.
Как-то раз в конце 80-х сходила на мероприятие местных русских писателей в «Железке», там еще косо так проутюживал зал Левкин. Его рассказы мне тогда тоже не нравились, казались манерными. Кстати, такими они для меня и остались. На мой вкус, настоящий Левкин начался с родниковских «Четырех поперечных, или Открытое письмо Лене» (1990, №9) или, скорее, «Ленты с дырками для шарманки» (1989, № 12). Перечитала сейчас, там уже весь Левкин, его прозрения и мотивы, которые он полностью реализовал гораздо позже. Здесь, наверное, не место об этом говорить, но мемуары так мемуары, и для меня настоящий Левкин начался, когда появилась Лисицына. Впрочем, я забегаю вперед.
Журнал «Родник» я знала, и он мне казался каким-то слишком молодежным (сегодня я бы так не сказала). Отделом публицистики заведовал Олег Михалевич, он ушел, и это место в конце ноября предложили моему другу литературоведу (а сегодня политологу, сотруднику американского института) Алексею Григорьеву. Он полулатыш, полурусский, тоже окончил английскую филологию, защитился и преподавал в ЛГУ. Алекс принес в «Родник» интервью с Кнутом Скуениексом «Легко ли быть латышом?» (оно вышло в №1 — 1989), и это, видимо, стало рекомендацией. Однако ему показалось, что платят мало (кажется, 140 рублей), и Алекс стал пихать туда меня. Именно пихать, приговаривая: «Так до старости просидишь в своей школе за печкой!», навязал встречу с Рудите Калпиней, редактором публицистики «Авотса». (Надеюсь, все знают, что журнал выходил на двух языках — как «Родник» и как «Avots», и в русском издании были свои зав. отделами. Дублировались примерно три пятых материалов, в основном это были переводы с латышского на русский, наоборот переводилось очень мало, вещи типа «Записей разных лет» Лидии Гинзбург, «Ереси утопизма» Франка, «Мифа о Павлике Морозове» В.Дружникова), затем меня потащили к Айвару Клявису и Владимиру Канивцу (он же Владис Спаре). Я честно сказала, что опыта не имею, и в 39 лет заново начинать жизнь, наживая комплекс профнеполноценности, мне не хочется. Сказали — а вы попробуйте. И так меня вытащили из-за печки, и с декабря я стала работать как-то не очень официально, продолжая преподавать.


В «Роднике» уже были Андрей Левкин, зав. отделом литературы, и Лена Лисицына, корректор. Татьяна Фаст отвечала за культуру, и она как-то быстро ушла, получив приглашение стать собкором «Литературной газеты».
Не думаю, что Левкину с Лисицыной понравилось, что латышская редакция навязала им непонятно откуда взявшегося человека, репутации у меня не было никакой, вращалась в основном в среде музыкантов. И сразу же в один из первых дней я сцепилась с Левкиным по поводу выражения довлеть над кем-то. Надо сказать, что школа приучает держать себя в руках, никогда не срываться — с учениками. Но тут были равные, и меня поначалу понесло, много спорила с Леной Лисицыной из-за запятых. Однако Лисицына, с ее фантастическим чутьем на людей, сразу поняла, что я не собираюсь наводить тут свои порядки, и стала приобщать меня к местной неофициальной культуре. Дала почитать «Третью модернизацию», познакомила с ее соредактором Владимиром Линдерманом (теперь соратником Лимонова в Москве), человеком очень умным и хорошо образованным. Линдермана я, в свою очередь, свела с Алексом Григорьевым, ставшим редактором русской «Атмоды», и Линдерман пошел туда работать. Кстати, юный Коля Кабанов принес в «Атмоду» свои стишки и Владимир предложил ему начать писать для газеты. Так началась феерическая журналистская карьера депутата Кабанова. Впрочем, его соцартовскне произведения печатал и «Родник».
Первые три месяца в «Роднике» я спала с Розенталем под подушкой, проверяя каждое словечко, заучивая правила синтаксиса и пунктуации, забытые со школьных времен. Дело в том, что в университете мы все писали на английском и в письменном русском я стала практиковалась лишь пиша в заочной аспирантуре диссертацию по американской литературе(незащищенную), было еще несколько статеек.
Но проблема была и в том, что мой отдел публицистики был самый переводной в «Роднике», особенно поначалу (и переводы, как можно догадаться, были небезупречные). Постоянно печаталось что-то обличительное от пламенного Вилниса Зариныла (до сих пор остановиться не может, только стал пламеннее и обличительнее), документы ДННЛ, НФЛ, интервью с их лидерами и другие материалы типа статьи И вара Годманиса «Задачи НФЛ на пути парламентской борьбы». Рядом с «Романом с кокаином», Сорокиным и Кибировым, согласитесь, это странное чтение, хотя была в этом прелесть и своя логика. На первых порах меня очень поддержал Саша Казаков, начавший в «Роднике» серию публикаций русских философов — Семена Людвиговича Франка (особенно сильное впечатление произвела на меня «Ересть утопизма»), Виктора Франка (статья «Ленин и русская интеллигенция»), Вышеславцева, Струве, Новгородцева, Аскольдова — со своим вступительным словом и комментариями.


Казаков же подготовил публикацию «Двенадцати половых заповедей мирового пролетариата» Арона Залкинда, деятеля 20-х годов (книгу, изданную в 1924 году, дала нам в Москве поэт Татьяна Щербина). Она вышла в № 9 за 1989 год, посвященном эротике. С идеей сделать такой выпуск выступила латышская редакция, причем за месяц до сдачи номера. С литературой проблем не возникло. Но для оформления номера удачей оказался роскошный альбом «The Erotic Art of the Masters» с соответственно эротическими работами мастеров 18-20-го веков, который Казаков как раз получил в подарок от своего друга политического атташе посольства Японии в Москве Масару Сато. В альбоме были и безымянные азиаты, и Винтергальтер (спец по портретам королевских особ), и Гоген, и Курбе, Шагал, Бальтюс, Дельво, Сегал, Коонинг. Насколько мне известно, в конце 80-х эту книгу не раз пытались ввезти в Москву, но таможня не пропускала, в Японию ее ввоз тоже был запрещен. Для сентябрьского номера я перевела вступительную статью Генри Миллера к альбому, несколько ее сократив, причем в одном месте сокращению подвергся кусок, сильно смутивший меня. Там Миллер цитирует Блеза Сандрара, который признавался, что некоторые пассажи миллеровского «Тропика рака» вызывают у него эрекцию. Кстати, для человека, не искушенного в порнографии, каким была я, первый просмотр «Эротического искусства мастеров» стал шоком: после этого какое-то время мне, которой все время надо было работать с текстами, вместо букв мерещились закорючки, подозрительно похожие на гениталии.
Альбом обеспечил нас иллюстрациями, а они, надо сказать, подобраны были в книге превосходно. Оформлял номер Нормунд Науманис, редактор латышского отдела культуры, он же отбирал картинки. Я была против того, чтобы в «Роднике» печатали откровенно эротические картинки (дети каких-нибудь подписчиков вполне могли достать журнал из почтового ящика), о чем и сказала Нормунду, не выбирая выражений. Он потом с веселым ужасом рассказывал, что «Катя сказала, что в журнале не надо хуев».
Кстати, о мате. Одна из публикаций, которыми я горжусь, это блестящая статья московского литературоведа экс-рижанина Евгения Тодцеса «Энтропии вопреки». Собственно, это заключение эксперта, поводом для которого стало уголовное дело, заведенное на редактора «Атмоды» Алекса Григорьева (вел, заметьте, следователь по особо важным делам прокуратуры J1CCP), опубликовавшего в этой газете отрывки из восхитительной поэмы Тимура Кибирова «JĪ.С.Рубинштейну», в которой использован мат. Я сама заказала эту статью через Мариэтту Омаровну Чудакову. Долго уговаривала Тодцеса, который отнекивался, мол, материал еще сырой. Надо сказать, что в качестве экспертов приглашались и другие литераторы, и тексты у них были, может быть, более яркие, но по глубине и охвату материала рядом с тоддесовской они просто пустышки.
Еще одна озорная публикация, которой занималась я, это «Заветные сказки» Афанасьева, подготовленные двумя питерскими филологами ©.Овчинниковой и С.Адоньевой. Сказки, в высшей степени непристойные, были изданы в Женеве в 1972 году, и в России или СССР никогда не печатались. Их привез из Ленинграда Паша Жуков, с которым я познакомилась, кажется, в «Атмоде», вскоре он стал работать в «Роднике» и остался там после моего ухода. Когда сказки печатались в журнале, ненормативная лексика очень смущала корректуру и типографских наборщиков. Позднее сказки были изданы в Риге (вот и не помню кем, а на книге не указано издательство) с великолепными иллюстрациями Жени Шитова. Надо сказать, что некоторые из этих баек поражают изяществом слога и литературным совершенством, и шитовский рисунок, похабность которого элегантна и остроумна, кажется мне совершенно адекватным сказкам.


Со временем у меня появились свои авторы, московские (признаться, до сих пор не вижу в Риге интересных публицистов, эссеистов). Лариса Лисюткина, теперь живущая в Кельне, написала о Рауле Валленберге (чуть ли не первая публикация о нем в СССР), был у нее замечательный остроумный текст «Мадам Тюссо и товарищ Крупская» о Мавзолее и теле Ленина. Важной была публикация статьи Димитрия А.Левицкого, присланной самим автором, которой я дала название «Национальность жертв не существенна для коммунистической власти...». Левицкий, уроженец Риги, но живущий в Америке, посвятил ее отношениям Прибалтики и СССР в 1939-1941 годах, сосредоточившись на судьбах немцев, русских и евреев. В частности, в ней приводятся данные о национальном составе репрессированных Советами в 1940 году. Почти все немцы к тому времени отбыли на историческую родину, а латышей среди жертв было 78%, так что остальные 22% составили в основном русские и евреи, что новая латвийская пропаганда привычно замалчивает. Кстати, отрывки из «Страшного года» (Baigais gads), книги о советских преступлениях 40-го года, изданной в Риге во время фашистской оккупации, были опубликованы нашей латышской редакцией. Помню, что меня потряс оголтелый антисемитизм книги (на вину русских не было даже намека), я с таким впервые столкнулась.
Но то, что составило славу журнала, делалось безусловно Андреем Левкиным, с его талантом, авторитетом, вкусом и связями в Москве и Питере. Напомню, что в СССР тогда не было другой несамиздатовской площадки для новой литературы, кроме «Родника», поэтому у нас печатались лучшие авторы, у нас были первые публикации писателей-эмигрантов М.Агеева и Гайто Газданова. Я не могу точно сказать, сколько всего было первопубликаций, это знает Андрей, но их было много. Иногда обидно читать, что тот-то впервые опубликовался в таком-то московском издании, хотя впервые это произошло именно в «Роднике». Забыто, например, что «Альбом для марок» Андрея Сергеева (обожаю эту книгу), получивший один из первых русских Букеров, был напечатан сначала у нас.
Почти каждая литературная публикация была маленьким событием, с какой-нибудь историей (кто передал произведение, почему, что за этим стоит). Не то чтобы Левкин особенно распространялся, предпочитая намеки в расчете на то, что собеседник сам ухватит, догадается — или не догадается. Зато рассказывала все Лена, и эта ее способность придавать даже обычным вещам и событиям легкий налет загадочности, порою даже ирреальности, волнующей значительности, делала Ленины рассказы еще более увлекательными. Вообще Лена Лисицына — талантливейший мифологизатор в самом положительном значении слова.
Другая важная вещь — это то, что в «Роднике» начали печататься такие рижские поэты, как Сергей Тимофеев и Олег Золотов, к которым можно было подходить без всяких скидок. Для меня это было ново, вообще знакомство со всей этой тусовкой примирило меня с моим городом. Вместе с этим пришло и осознание другого: не стоит ориентироваться только на культурные вершины — весь поток, процесс тоже представляет ценность, из него эти самые вершины и появляются, и улавливать закономерности очень интересно.


Что касается отдела культуры, то им вскоре после моего появления в журнале стала руководить Лена Лисицына. Дело в том, что после ухода Фаст в «Литературку» отдел хотели предложить мне, но я энтузиазма не испытала: «Писать что-то хвалебное про все эти дурацкие провинциальные спектакли и выставки», — я же не сразу оценила, что все меняется, причем прямо на наших глазах. И эта слепота, неспособность оценить важность происходящего до сих пор вызывает у меня досаду. Мне ведь посчастливилось работать в таком журнале в такое время: издание ЦК ЛКСМ, финансируемое государством, печатает Бродского и Рубинштейна, русско-латышское, делается как бы в Риге, Москве и Питере, но вне их — оно было подобно communitas, о котором писал английский этнолог Виктор Тернер, некоммерческому типу человеческого общежития, основанного на равенстве и доверии, с его хрупким равновесием, уникальным, но по определению недолговечным. И я жалею, что слишком рано ушла из «Родника», проработав всего два года. И ушла как-то бездумно: позвал Алекс Григорьев в свою «Атмоду» литературным редактором, а в «Роднике» уже начались трудности, попытки сокращения.
Но вернусь к отделу культуры и к тому, что идея руководить им меня не увлекла, Лена сказала, что ей этого очень хочется. Так что теперь они совсем дружно работали вместе с Левкиным, что, как известно, закончилось браком.
В отличие от литературных изданий, прогрессивные художественные в Москве были — «Театральная жизнь», «Декоративное искусство», наконец «Сине-фантом», но и на нашу долю хватало. У нас печатались Виктор Мизиано, Георгий Кизевальтер, Ольга Хрусталева, Ольга Свиблова, Артемий Троицкий со своим «Rock in the USSR». У нас были прекрасные интервью Лотмана, Мамардашвили, Сокурова, Аверинцева. Хотя не могу сказать, что все публикации были достойного уровня.
Из переводов с латышского запомнились «Блеск и нищета герцогов Курляндских» Ояра Спаритиса, статьи Хелены Демаковой, которая ездила по разным зарубежным выставкам, материалы о Вольдемаре Матвейсе, вообще все, что касалось латышей, живших в России (об этом до сих пор так мало известно). Но никакого удовольствия не доставили какието необязательные, но страшно длинные путевые заметки Юриса Стренги «Don’t Worry, Ве Нарру» об Израиле.
Впрочем, оставим перечисления, это не мемуарный стиль.
Скажу еще об оформлении журнала. До сих пор то, что делала наша художница Сармите Малиня, кажется мне идеальным для такого рода издания. Журнал, небогатый, но благородный, сделанный с хорошим вкусом и чувством меры, производит очень цельное художественное впечатление. И жалко, что никогда уже подобного издания не будет. Это несправедливо.