Очень быстро я убедился, что ситуация требует принятия кардинальных мер. Зародилась идея снять с производства радиолы и выпавшую из плана сумму перекрыть расширением выпуска “Спидол” (которые пользовались огромным спросом). Подумал и сам испугался а возможно ли вообще совершить такую ломку в условиях работающего производства? Работа предстояла огромная. Мало того, что надо было переработать конструкцию “Спидолы” под массовое конвейерное производство, сконструировать и изготовить сотни единиц штампов, пресс-форм, автоматов и автоматических линий, перестроить несколько помещенеий (десятки тысяч квадратных метров) под новые конвейеры, предстояло договориться с заводами-поставщиками о резком увеличении поставки комплектующих деталей для “Спидол”, изыскать нигде не запланированные материалы для изготовления инструмента и нестандартного оборудования, изыскать станки (в том числе и импортные) и все это без фондов и лимитов, предстояло переобучить рабочих, куда-то деть три тысячи человек, пока будет перестраиваться цех, ухитриться заплатить несколько десятков тысяч рублей за сверхурочные работы (без увеличения фонда зарплаты) и еще надо было то, и то, и то... и все в немыслимо короткие сроки (на все про все мы положили три месяца).
Второй раз в жизни я бы за такую работу не взялся, и моя тогдашняя самонадеянность покоилась на том, что я не до конца представлял себе, какую махину придется своротить... Последующие несколько месяцев превратились в сплошной круглосуточный кошмар: совещания, планерки, разборки, обходы объектов, поездки (точнее полеты) в Москву (так и тянет сказать полеты во сне и наяву)... Рано утром я завтракал дома, садился в машину аэропорт, самолет, Москва, министерство, Минфин, Госснаб, такси, аэропорт, самолет Рига, планерка на заводе и наконец дома ужин (он же обед) и насколько часов сна в совершенно обалделом состоянии...
Мне не хочется говорить трескучие слова и лакированные фразы но я тогда понял, что если перед людьми (“народом”) поставить четкую и реальную задачу, хорошо им заплатить и организовать работу, то они сделают то, что казалось совершенно немыслимым “горы свернут”.
Мне повезло вокруг меня были талантливые, трудолюбивые, энергичные люди, увлеченные своим делом, патриоты ВЭФа.. Конструкцию приемника перерабатывали конструкторы Улдис Бриедис и Янис Церпс. Всю технологию разрабатывал главный технолог Владислав Вецинанс, автоматы конструировали под руководством его заместителя Яниса Менгелиса. Вся оснастка проектировалась и изготовлялась под неусыпным оком главного инструментальщика Декшениекса и его заместителя Нелиуса. Реконструкцией всех помещений, проектированием и изготовлением конвейеров, станков и всвозможного нестандартного оборудования занимались главный механик Хуго Белицкий и его заместитель Лев Миштовт (оба полны кипучей энергии и в чем-то похожи коренастые, крепкие и всегда улыбчивые). Всеми приборами и контрольно-измерительной аппаратурой ведали начальник отдела технических исследований Вальтер Лейтланд (удивительный самородок не имея высшего образования, он с успехом руководил коллективом блестящих инженеров, среди которых было два кандидата наук, а впоследствие один доктор. Ему Вальтеру Эрнестовичу принадлежала крылатая фраза: “На ВЭФе можно изготовить все что угодно лишь бы ширина заводских ворот позволила это вывезти”). И все это надо было напитать электротоком, сжатым воздухом, вентиляцией так что невпроворот работы было у главного энергетика Льва Баболиньша и его заместителя Миклавса. Всю эту кипучую деятельность координировал главный инженер Янис Страутниекс спокойный, невозмутимый латыш, проверяющий ход работ по сетевому графику.
Огромную работу по добыванию материалов и комплектующих деталей проделали заместитель директора Анатолий Миронов и начальник отдела комплектации Михаил Стуль. Ну и, конечно, в этой сумасшедшей круговерти больше всех доставалось начальнику радиоцеха Александру Ивановичу Галкову. Аккуратный, сухой, педантичный до дрожи, суровый и жесткий, но неизменно справедливый, Галков пользовался огромным авторитетом среди своих рабочих, а также коллег начальников цехов и отделов.
Пусть простят меня те, кого я здесь не упомянул: их были сотни, работающие день и ночь, чтобы вытащить завод из прорыва.
Среди моих коллег, директоров, была в ходу поговорка: “Хороший секретарь партбюро тот, который не мешает директору работать”. И я тоже верил в справедливость этой поговорки, пока секретарем завода не был избран Эрик Ошис. Вот тутто я понял, что хорошщий секретарь паркома тот, который помогает директору... Энергичный, жизнерадостный, способный инженер, прекрасно владеющий обоими языками, хороший оратор, патриот завода и, главное, мыслящий человек он был душой собраний, авралов, умел увлечь за собой людей...
Прекрасным дополнением к пресловутому заводскому “треугольнику” (директор, парторг, профорг) была председатель заводского комитета профсоюза Людмила Малиня. С бьющей через край энергией, с неизменной улыбкой, душа общества, она, как лев, дралась за вентиляцию,
душевые и бытовки, за детские сады, палаточные городки, столовые и поликлинику, в то же время от души ненавидя бездельников, пьяниц и разгильдяев. Спасибо вам, Людмила Кирилловна и Эрик Янович, что мы были вместе в то трудное время...
Конечно, в три месяца мы не уложились, но через шесть месяцев новые “Спидолы” сошли с новых конвейеров (нелишне заметить, что новые “Спйдолы” мы их бездарно назвали ВЭФ-Транзистор”, имели вдвое увеличенную против старых “Спидол” надежность и первыми в Союзе мы дали им годовой гарантийный срок). И кроме того, авторитетная комиссия пришла к заключению, что производительность труда в новом цехе радиопроизводства на 0,1 % превышает производительность труда на радиозаводах США (что, конечно, служило для нас предметом особой гордости, так как в то время, по официальной статистике, производительность труда в промышленности СССР была на 25 % ниже производительности труда в промышленности США).
Спрос на приемники не уменьшался, хотя “ВЭФ-Транзисторы” и не пользовались такой бешеной популярностью, как “Спидолы”, может быть, потому что не были дефицитом и их не надо было доставать по блату, а можно было купить в любом радиомагазине.
В скобках замечу, что с узкой точки зрения для меня, директора, это было скверно, так как раньше, отпуская тому или иному нужному лицу по блату “Спидолу”, я решал многие тяжелые вопросы. Вообще, среди хозяйственников тогда в ходу был принцип “ты мне, я тебе”, то, что сегодня называют иностранным словом “бартер”. К примеру, мне срочно нужны железные балки для возведения пристройки к цеху. Но балок нет и фонды на них не выделены, так как пристройка эта в плане капитального строительства не фигурирует. Для решения этого вопроса существовало несколько путей: можно было продать дефицитную “Спидолу” в экспортном исполнении (т.е. с диапазоном коротких волн, позволяющим ловить “Голос Америки” и прочие вражьи голоса) работнику Госснаба в обмен на наряд на балки, а можно было предложить несколько “Спидол” непосредственно директору металлургического комбината в обмен на “живые” балки. Или более сложный вариант: директору металлургического комбината “Спидола” не нужна, ему нужна мебель для детского сада. А такую мебель производит рижская мебельная фабрика, которой, в свою очередь, позарез нужна учрежденческая телефонная станция на 100 номеров. А телефонная станция это уже наша продукция. Итак, меняем станцию на мебель, затем мебель на балки. Бывали и более многоступенчатые комбинации. Конечно, директор не имел права распоряжаться продукцией своего завода это была прерогатива Госснаба. Поэтому в начале каждого года я заручался письменным согласием своего министра на право продать по своему усмотрению определенное количество экспортных “Спидол” и телефонных станций. (К слову, министр тоже не имел такого права...
Забегая вперед, вспоминаю, как, уже будучи министром деревообрабатывающей промышленности Латвийской ССР, я давал такие индульгенции директорам своих фабрик. И при обычных проверках контролеры, увидев письменное разрешение министра, от директора отскакивали. Но однажды прибыла на наши заводы специализированная ревизия из Москвы с целью проверить, не разбазаривается ли государственное добро. Оказалось, разбазаривается! Меняют фанеру на трубы, мебель на цемент, и потворствует этому безобразию сам министр! Я был вызван в Москву, на совместную коллегию Госснаба и Минлесбумпрома СССР, где мне был объявлен строгий выговор. На какое-то время испуганные директора притихли, но затем все снова вошло в старую колею... Иначе работать было нельзя.)
К слову, о проверках. Я однажды подсчитал, что обычный завод в республике имеют право проверять 57 организаций. И обычно на заводах проверка следовала за проверкой (подчас по одному и тому же вопросу), и на каждую проверку отвлекался заводской персонал подбирались данные, писались справки, и каждая проверка, конечно, находила какието упущения и просчеты... Просто поразительно до чего советская власть не доверяла своим хозяйственникам!
Но я отвлекся... Итак, приемники бойко раскупались, магазины их охотно брали, и таким образом завод выскочил из глубокой ямы. Ну а дальше уже было проще. Хотя в последние дни каждого месяца меня трясло от страха, и утром каждого первого числа мы с начальником производства и начальником планового отдела лихорадочно считали и пересчитывали хватает или не хватает товарной продукции до плана. Вытягивали план всегда очень тяжело штурмовщиной, сверхурочными... Но не это угнетало. Я всегда с удовольствием занимался своими обязанностями на заводе (за исключением случаев, когда кого-то нужно было увольнять) и тяжело переживал поездки в Москву. А ездить приходилось часто четыре-пять раз в год, а то и чаще... и ходил я по бесконечным чиновничьим коридорам и в беседах с хозяевами кабинетов холеными, вальяжными доказывал, что я белый человек, что заданный заводу план производства непосилен, что выделенный фонд зарплаты обеспечивает смехотворную зарплату, что выделенные фонды на материалы не покрывают половины потребности производства и все это я доказывал с цифрами и выкладками в руках, но все мои доводы уходили как в стену из ваты. Мне отвечали да, вы правы, но... И после этого “но” следовал ничем не обоснованный отказ. Можно проломить кирпичную стену, можно продолбить бетонную, можно взорвать гранитную но что сделать с ватной?
(Когда меня утверждали в ЦК компартии Латвии на должность директора, первый секретарь товарищ Восс, немигающе глядя мне в переносицу, спросил: “Что, вы считаете, будет самым сложным в вашей работе?” Не задумываясь, я ответил: “Решать вопросы в московских кабинетах”. Товарищ Восс поморщился и назидательно сказал: “Самым сложным является мобилизация масс на выполнение решений партии”. Я, естественно, заткнулся. Но отвечал ему не задумываясь, потому что я уже имел некоторый опыт. Однако мой опыт главного инженера не шел ни в какое сравнение с тем, что мне пришлось испытать, будучи директором. Ведь даже исполняя обязанности директора в его отсутствие, я всегда ощущал себя под незримым прикрытием директор мог довести вопрос до конца, если я не довел, мог исправить положение, если я наломал дров... А тут я один, совсем один, перед стеной... неуютно и зябко.. И двадцать тысяч человек, судьба которых в какой-то степени зависит от меня.)
Возвращался я из Москвы всегда расстроенный и угнетенный и снова уговаривал людей работать по субботам и воскресеньям, снова выдумывал способы заплатить им сверхурочные без перерасхода фонда зарплаты. Я балансировал, как говорят спортсмены, на грани фола. Я подсчитал, что ежедневно, как минимум, нарушаю одну инструкцию. Но Уголовный кодекс я, как Остап Бендер, чтил. Ибо нарушение Кодекса влекло за собой уголовное наказание, а за нарушение инструкции меня могли в худшем случае снять с работы. Но пока завод выполнял план, я этого не очень боялся. Хотя выговоры получал и по партийной, и по административной линии.
Конец шестидесятых годов косыгинская реформа окончательно заглохла. Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин умный и образованный человек попытался перевернуть экономику с головы на ноги и во главу угла поставить прибыль как это делается во всех цивилизованных странах. Мы, производственники, аплодировали. Наконец-то нам перестали предписывать жесткую численность (вплоть до уборщицы), наконец-то нам разрешили платить рабочим столько, сколько каждый заработает, и тому подобное. Однако “недолго музыка играла” и реформа Косыгина, как и реформы Хрущева, задохлась в железных объятиях партийно-административного аппарата.
Мы по-прежнему работали с огромным напряжением, не зная выходных. Впрочем, так работала почти вся промышленность республики. Всюду была нехватка рабочих. Администрация заводов и фабрик прельщала рабочих благоустроенными общежитиями, дошкольными учреждениями, кружками самодеятельности и,    конечно, высокой зарплатой. Это было благословенное время для всякого рода лодырей и бездельников они всячески куражились и ставили свои условия. Я пытался бороться с этим по двум направлениям ужесточением дисциплины в цехах и набором рабочих извне. Я установил еженедельный разбор случаев прогулов и пьянства. В народе эти разборки прозвали “банные дни”. Не думаю, что мы многого достигли, но иногда чувствовалось, что человек действительно раскаивается. Многих нераскаявшихся мы тут же увольняли (чувствовалось, что начальник цеха воспринимает это болезненно кто же будет работать?), но решение наше было бесповоротным. Конечно, увольнение в ту пору никого не пугало тут же, через дорогу, с радостью примут, но все равно неприятно. Да и стаж непрерывный теряется... По заводу пошел резонанс, и, как мне говорили, пьяницы и прогульщики стали вести себя тише.
Кто-то мне рассказал, что в глухих уголках Закарпатской Украины есть безработица, и я откомандировал туда своего заместителя для набора рабочих. И действительно, после его вояжа приехали к нам несколько десятков украинских девчат. Устроились они в общежитии, были довольны условиями и работали очень старательно, быстро освоили специальность. Но этого было мало, чтобы заткнуть брешь в дефиците рабочих. Поэтому мы стали создавать филиалы за пределами Риги, привлекая к работе в том числе и членов семей офицеров ближайших воинских частей. Мы создали три филиала в Малте, Алуксне и Скрунде, не считая строящегося по централизованным капвложениям цеха телефонных аппаратов в г.Стучке, который потом стал самостоятельным заводом. Тогда мне казалось, что я все правильно делаю: продукция наша нужна, и моя обязанность любыми путями увеличить ее выпуск. Впрочем, я и теперь думаю так же и не ощущаю своей вины за то (как меня упрекали двадцать лет спустя), что я способствовал наплыву мигрантов и тем самым демографической катастрофе коренной нации, не говоря уж об экономическом укреплении оккупационной армии.
Но весь этот бред начался, повторяю, двадцать с лишним лет спустя. А тогда такая политика устраивала всех...
В 1968 г. состоялся в Москве очередной, кажется XIV, съезд профсоюзов СССР. На съезде профсоюзов Латвии меня избрали делегатом и перед отъездом предупредили, что, возможно, придется выступить. Поразмыслив, я решил в выступлении отразить наш опыт “кнута и пряника” -    меры по поднятию дисциплины, наши усилия по развитию соцкультбыта. Собрал необходимые цифры, построил в уме тезисы и отбыл в Москву. На второй день съезда во время перерыва подошел ко мне шустрый молодой человек с быстрыми глазами, представился референтом Центрального Совета профсоюзов и спросил готов ли я выступить? Готов. Молодой человек благосклонно улыбнулся: “Я запишу вас первым на завтрашнее вечернее заседание. Позвольте ваше выступление...”, и он протянул руку. “Нету”. “Как нету? Вы же сказали готов?” “Готов. Вот здесь”, и я похлопал себя ладонью по лбу. Молодой человек безмерно удивился и в шоке отошел, не попрощавшись. Надо ли говорить, что ни завтра, ни в другой из оставшихся дней меня на трибуну не приглашали. Должен сказать, что если в Москве так жестко реагировали на непроцензуренные выступления, то в республике отношение было куда более либеральным. Я выступал и на сессиях Верховного Совета, и на собраниях партактивов различных уровней, и никто никогда не требовал от меня предварительно текста выступления, может быть потому что знали, что у меня никогда нет написанного (чем, конечно, я резко отличался от остальных ораторов).
В те времена люди поднимались на трибуну не потому, что хотели что-то сказать, а потому, что так распорядилось начальство (по крайней мере, так было в большинстве случаев). Соблюдалась демократическая мозаика: выступает столько-то коммунистов,' столько-то беспартийных, столько-то рабочих, колхозников, представителей интеллигенции и т.п. И отказываться было не принято. Когда я только что вошел в номенклатуру, перед каким-то городским партийным собранием мне позвонили и предложили выступить. Я ответил, что по этому вопросу мне сказать нечего. В трубке ошарашенно помолчали (а звонил зав. отделом промышленности ЦК), потом многозначительно сказали: “Подумайте как следует, потом перезвоните... “ Впоследствии я таких ляпсусов больше не совершал.
Мне рассказывали, что в театре, чтобы создать на сцене шум и гомон толпы, массовка вразнобой громко повторяет: “Что говорить, когда нечего говорить”. Эту байку я часто вспоминал, сидя на многочисленных сессиях, съездах и пленумах и глядя на ораторов, которые, явно не зная, о чем говорить, скучно читали отредактированные партийными кураторами гладкие и обтекаемые фразы...
Вот так соблюдался декорум советской демократии: все важные народнохозяйственные вопросы, все решения партии и правительства всенародно обсуждались всеми слоями общества и всегда единогласно принимались (все и всегда даже на рабочих профсоюзных собраниях голосовали “за”. Хотел бы я тогда видеть тех рьяных хулителей социализма, которые сейчас на трибунах кичатся своей героической борьбой с оккупантами).
Тут мы подходим к вопросу об ответственности. Бывший президент США Рональд Рейган назвал Советский Союз “империей зла”, и это, к сожалению, действительно было так. И кто же за это ответствен? Можно успокоить себя тем, что зло творили функционеры компартии. Но ведь эти люди вряд ли могли творить зло, не будучи окружены терпеливым и покорным народом... Народ увы! безмолвствовал и голосовал “за”. “Да, скажут, но были же диссиденты!” Были. Но как их было мало! Так что, если уж быть откровенным, все мы должны взять на себя ответственность за содеянное, весь народ... И не только русский, все народы бывших советских республик. Английская поговорка гласит: “Каждый народ имеет тех правителей, которых заслуживает”.
Были еще и убежденные рядовые коммунисты. Такие, например, как мой отец. Выходец из бедной батрацкой семьи, с мальчишеских лет познавший . нужду и тяжкий крестьянский труд, с юности впитавший идеалы социального равенства и справедливости, он служил этим идеалам верой и правдой. Я не могу себе простить, что никогда не разговаривал с отцом по душам после его возвращения из лагеря. Он был замкнутым и молчаливым, и мне казалось, что ему тяжело говорить на эту тему. Но, может быть, он ждал, что первым заговорю я... Что толку грызть себя сейчас за душевную слепоту он ушел и унес с собой свои мысли и чувства. И никогда мне не узнать остался ли он до конца коммунистом, несмотря на пережитые муки, или же с ужасом понял, что отдал свою жизнь призрачной и губительной идее...
И ведь коммунистов, убежденно верящих в идеалы социализма, но не испытавших шока сталинских репрессий, были тысячи. Они были честными и порядочными людьми, но они были слепы, как все. И в меру своей убежденности и своей честности они подавали пример, голосуя “за”... Надо ли нам сейчас обличать их?
В моей директорской деятельности, конечно, случались и курьезы. Однажды, на сессии Верховного Совета республики (не помню, какой там обсуждали вопрос) я в своем выступлении нашел возможность лягнуть строителей, которые слишком медленно и неэффективно воздвигали новый завод телефонных аппаратов в городе Стучке. “И поэтому, сказал я с пафосом, пуск завода мощностью миллион аппаратов в год сорван уже на полгода, что приносит государству огромные убытки!” Через день телефонным звонком меня срочно вызвали в Москву. В министерстве замминистра по кадрам и режиму любезно разъяснил мне, что я разгласил государственную тайну (производственную мощность завода), потребовал письменного объяснения и ознакомил под расписку с приказом министра, в котором мне объявлялся выговор за недержание речи. Приказ, разумеется, был секретным. Я расписался и, солоно похлебавши, вылетел домой...
Если уж говорить о секретности, то в этой области происходили иногда совершенно невероятные вещи. На заводе существовали четыре вида допуска к секретным документам: допуск к ДСП (для служебного пользования), допуск к секретным документам, допуск к совершенно секретным документам и, наконец, допуск к документам особой государственной важности. К ДСП был допущен очень широкий круг инженерно-технических работников и служащих, к секретным поуже, к совершенно секретным только руководители цехов и отделов, а к особой важности только директор. И вот в один прекрасный день заходит ко мне в кабинет начальник первого отдела (отдел, занимающийся оформлением секретной документации) и с многозначительным видом подает мне пакет, заляпанный сургучными печатями. “Вскройте”, говорю. “Не могу”, отвечает. Я глянул, а на пакете гриф “Особой государственной важности”. Начальник протянул мне ножницы и деликатно отвернулся... Я вскрыл пакет, прочитал бумагу и задумался а что мне дальше с ней делать? Дать ее к исполнению я никому не могу, вернуть в первый отдел тоже не могу, равно как и оставить у себя в столе. Наконец вместе с начальником сообразили... Он принес из своего отдела Машинку для уничтожения документов. Из соседнего кабинета я пригласил главного инженера и в присутствии его и начальника первого отдела изрубил в лапшу письмо, после чего мы составили об этом соответствующий акт, который все трое подписали и, удовлетворенные, разошлись...
Конечно, как директор завода я должен был много времени проводить в своем кабинете, в прочих кабинетах. Но время от времени возникала потребность выйти в цех. Там я всегда испытывал чувство восторга перед мощыо и умением машин и чувство восхищения перед четкой организацией труда десятков или сотен рабочих, бесперебойно выполняющих с определенным изяществом чрезвычайно сложный комплекс работ. Я бы даже сказал, с некоторым преувеличением, что охватывающее меня в заводских цехах чувство было сродни религиозному благоговению.
Вообще я любил бывать на заводах, как на родственных и близких производствах, так и на совсем чужих и незнакомых. И мне, конечно, повезло, что я смог побывать на многих, самых разных предприятиях и на широких просторах Родины, и за рубежом. И только в двух местах мне было нехорошо на угольной шахте (где я испытал гнетущее чувство клаустрофобии и робости перед неимоверной тяжестью шахтерского труда) и на мясокомбинате (где близость Смерти в обличье окровавленных туш создавала атмосферу чрезвычайной психологической подавленности).
При райкоме партии была создана общественная организация Совет директоров Пролетарского района и меня выбрали (назначили?) его председателем. Целью этой организации (как и многих ей подобных) было распространение передового опыта. Делалось это так: раз в квартал мы все (директора района) собирались на одном из районных предприятий, и директор-хозяин рассказывал собравшимся о какой-то части своей работы, которой он гордился это могла быть прогрессивная система оплаты труда, или малая механизация сборочных работ, или эффективные формы рационализации и изобретательства, или любая другая грань производственного процесса (я всегда считал и считаю, что даже в самой захудалой артели есть хоть одно какое-то направление, достойное подражания). После ответов на многочисленные и квалифицированные вопросы (аудитория ведь была отборная), вспотевший хозяин вел гостей по предприятию. Так я посетил в нашем районе текстильную фабрику, вагоностроительный завод, таксопарк, кондитерскую фабрику, производство полупроводников, асфальтобетонный завод. Все это способствовало расширению кругозора, созданию принципиальных представлений о сути производства.
Мне посчастливилось: я побывал на трех Всемирных выставках в 1937 г. в Париже, в 1967 г. в Монреале и в 1970 г. в Осаке. И все три произвели на меня большое впечатление. Парижскую выставку я мало помню мне было всего десять лет и я, естественно, не мог по достоинству оценить все богатство творчества и мыслей, представленное народами Земли на суд французской публики. Но два образа врезались мне в память. Один это большой круглый бассейн с ртутью в павильоне Испании. Как мне сказал отец, Испания богата залежами ртути. В Испании шла гражданская война, и французы бросали в бассейн монеты в знак поддержки законного правительства. В связи с этим детским воспоминанием меня снедает вопрос: ведь пары ртути опасны для здоровья, как же решились устроители выставки на такой открытый бассейн? Может быть, над ним была устроена мощная вытяжная вентиляция, на которую я просто не обратил внимания? Но этот вопрос возник много лет спустя, а тогда мне просто любопытно было смотреть на блестящую поверхность бассейна, усеянную множеством монет (которые в ртути, естественно, не тонули).
Второй образ это стоящие друг против друга, разделенные главной аллеей два павильона: советский и немецкий. Стояли друг против друга две башни одна, увенчанная знаменитой мухинской скульптурой “Рабочий и колхозница”, другая огромным каменным орлом, державшим в руках свастику. Я, конечно, ничего не знал ни о Советском Союзе, ни о нацистской Германии, но символическое противостояние было настолько обнажено, что эта картина и до сих пор четко стоит в моем мозгу, хотя с тех пор прошло уже почти шестьдесят лет.
Другое дело Всемирная выставка в Монреале. Попал я туда, будучи главным инженером ВЭФа, в составе делегации Латвийской ССР. На выставке отмечались “дни” всех государств, и Советский Союз, не знаю уж каким образом добился того, что бы отмечался не только “День СССР”, но и “Дни” каждой из 15 союзных республик. Все было на уровне: подъем флага Латвийской ССР, прием у мэра Монреаля. В состав делегации входило несколько артистов (которые на выставке дали концерт), писатель, журналист, рабочий, колхозник и представитель технической интеллигенции (это был я). Благодаря нашему официальному статусу мы ходили на Выставку через служебный вход, нам показали Монреаль, устроили экскурсию в Оттаву и на Ниагарский водопад.
Выставка проходила под девизом “Земля людей”, и страны демонстрировали (каждая по-своему), как влияет естественная среда на развитие культуры, науки, техники, т.е. на среду искусственную. Процесс этот исследовался в тематических павильонах “Человек, планета и космос”, “Человек и техника”, “Человек и творчество”. При помощи разнообразнейших оптических и акустических ухищрений зрители то погружались в пучину океанов, то брели по бескрайним ледяным просторам. В павильоне “Человек и жизнь” впечатлял огромный столб, пронизывавший три этажа и состоявший из муляжей переплетенных тел всех представителей фауны Земли: в самом низу амебы и трилобиты, а венчал колонну Человек.
Меня, как инженера, поразил конвейер, на котором роботы собирали телевизоры... Разинув рот, я не мог отойти от этого захватывающего зрелища. Много лет спустя я посетил один из автомобильных заводов фирмы “Рено” во Франции. В огромных цехах, при почти полном безлюдье, роботы, похожие на длинношеих динозавров, ритмично поворачивались, щелкали и клевали листы железа, постепенно превращая их в изящные лимузины. Зрелище было сюрреалистическим. Но это было уже в 1990 году. А тогда, в Монреале, шел еще только 1967-й и о роботизации производства я только слышал.
Творчество человечества представляли лучшие произведения всех времен и народов начиная от наскальных фресок пещер Тассила и кончая полотнами Сальвадора Дали. Картины проецировались на полиэкраны, скульптуры были представлены голограммами, и все это сопровождалось соответствующей музыкой и световыми эффектами. Голография тоже была в новинку и не было, наверное, ни одного посетителя, который украдкой не попытался бы потрогать изображение. Кстати, там-то я и познакомился с модернистскими течениями в современном искусстве. И некоторые сюрреалистические, кубистические или абстрактные произведения оставили во мне очень глубокий след.
В отличие от тематических павильонов, национальные павильоны большого впечатления не произвели, запомнились только отдельные штрихи.
Американский павильон представлял собой огромный шар высотой с двадцатиэтажный дом (что само по себе являлось инженерным чудом). Занимательной была экспозиция, посвященная освоению Дикого Запада (конечно, не в духе советской историографии), с восковыми фигурами индейцев и пионеров, с огромными панорамными фотографиями поразительных пейзажей.
Советский павильон, к сожалению, ничем не порадовал. Хотя его девизом был стершийся лозунг “Все во имя человека, все на благо человеку”, он показался мне просто экстрактом московской ВДНХ.
Забавнейший экспонат был в павильоне Чехословакии: в маленьком просмотровом кинозале (мест на пятьдесят) демонстрировался фильм (нехитрая коротенькая комедия). В подлокотник каждого кресла были вмонтированы две кнопки: красная и зеленая, означающие соответственно “нет” и “да”. Суть фокуса была в следующем: в кульминационных местах (например, героиня моется под душем и вдруг раздается звонок в дверь) пленка останавливается и на экране высвечивается вопрос: “Открыть дверь или нет?” Зрители должны были высказать свое мнение нажатием соответствующей кнопки. Тут же на стене на табло высвечивалось, например, “да 30, нет 20”. Свет в зале гас, пленка продолжала крутиться: накинув на голое тело халатик, героиня открывала дверь... До следующего захватывающего момента, когда зрители снова должны были решать судьбу героев. Я подсчитал, что при шести остановках в будке киномеханика должны быть наготове шестьдесят четыре варианта фильма. Конечно, этот трюк не мог найти широкого применения, но он забавно иллюстрировал возможности автоматизации и вычислительной техники (компьютеры тогда делали свои первые шаги).
Возможности ЭВМ широко демонстрировались на следующей всемирной выставке в Осаке, в 1970 году. Девиз выставки “Прогресс и гармония для человечества”. Одна из экспозиций так и называлась “Компутопия”. Венцом экспонатов был подвешенный под потолком традиционный японский журавлик, который по команде с голоса поворачивался, начинал хлопать крыльями, причем давать команды мог любой посетитель (на японском языке), т.е. компьютер воспринимал команду независимо от громкости, тембра или дикции. Это впечатляло. Очень выразительным был вход в японский павильон. Устроители решили познакомить посетителей со стихийными бедствиями, обыденными для Японии, землетрясениями, тайфунами, цунами... Посетители на движущейся ленте въезжали в абсолютно темный зал. И вдруг рядом с вами начинал извергаться вулкан и содрогаться земля... Весь зал представлял собой огромный шаровой экран, на который проецировался широкоэкранный цветной стереофонический фильм. С грохотом рушились здания, ревели пожары, тряслась и проваливалась под ногами движущаяся лента, и под истеричные крики наиболее впечатлительных зрителей вы въезжали в другой зал, где под неистовый рев урагана мимо вас проносились кувыркающиеся автомобили и обломки скал. Говорили, что среди зрителй-европейцев случались обмороки, Но, конечно, не среди японцев. Подумалось мне тогда мужественный и закаленный народ. (Сверху, из вагончика подвесной железной дороги, смотрел я на безбрежное море черноволосых голов и думал вот она, желтая опасность...) В японском павильоне был целый раздел, посвященный “Северным территориям”, т.е. Курильским островам, оккупированным Советским Союзом. Тогда я начал задумываться как же подло поступили мы с Японией! Всю нашу войну с Германией Япония свято блюла договор о ненападении (напади она, как союзница нацистской Германии, на нас с тыла как бы кончилась тогда Вторая мировая война?) А мы, как только разделались с Гитлером, порвали к чертям договор о ненападении и ринулись на Японию, уже омертвевшую от атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки... (Кстати, меня удивляет спокойная реакция мирового сообщества на эти чудовищные злодеяния. Общепринято, что при военных конфликтах воюющие стороны по возможности щадят гражданское население. На эту тему сочинены конвенции Гаагская, Ж еневская и другие. А тут на гражданские города -    не на военные объекты сбрасывается адское оружие и в одно мгновение двести тысяч стариков, женщин, детей обращаются в пепел и пар... И что? А ничего. Гитлера и его присных судил трибунал народов в Нюрнберге. А американцам никто даже и пальчиком не погрозил.)
Но я отвлекся. Итак, мы помогли американцам разбить Японию и в благодарность получили подачку Курильские острова. К этим каменистым клочкам земли Россия относится как собака на сене и упорно не хочет отдавать их Японии, хотя у самой миллионы гектаров непаханных земель. И в результате Россия настраивает против себя многомиллионный талантливый и трудолюбивейший народ...
Советский павильон опять ничем не порадовал. Был год 1970-й год столетия со дня рождения Ленина, и, конечно, годовщина эта не могла не повлиять на экспозицию советского павильона. Были выставлены часы вождя и его ручка вещи для коммунистов, может, и интересные, но для остальной публики никчемные. Неплохим был раздел космоса макеты спутников, лунохода (но это, конечно, не вызвало такого интереса, как цветные диапозитивы в американском павильоне, изображающие Нейла Армстронга, ступающего на Луну).
Таким вот образом протекала моя жизнь я был доволен своей судьбой, работал с упоением и был счастлив в кругу семьи с любимой и любящей заботливой женой и подрастающей дочерью, которая не доставляла нам хлопот ни с учебой, ни с переходным возрастом...
Но как известно, за все в жизни приходится платить... В 1973 году, за пару дней до моего дня рождения, я вернулся из командировки в Италию. Самолет прилетел утром, я забросил чемодан домой и побежал на завод. Вечером дома я раскрыл чемодан и стал раздавать итальянские сувениры жене и дочери. И вдруг отключился.
...Очнулся'через сутки в больнице с классическим вопросом “Где я?” В ответ меня спросили “Какое сегодня число?” Я ответил, что сегодня
мой день рождения. Окружавшие меня врачи озабоченно забормотали по-латыни. Потом кто-то сказал: “У него сегодня действительно день рождения”. Врачи облегченно вздохнули. Как мне потом сказали, я был в состоянии клинической смерти, но меня оттуда вытащили именно в мой день рождения!
Оказалось, у меня инсульт. И лежал я в этой больнице четыре месяца, потом еще пять месяцев в санатории итого девять месяцев (срок, наводящий на размышления). После чего меня пригласил секретарь ЦК и сообщил, что консилиум врачей категорически против моего возвращения на завод и требует для меня менее напряженной работы. И потому ЦК предлагает мне должность Управляющего делами Президиума Верховного Совета Латвийской ССР. Понимая, что “предложения” ЦК обязательны к исполнению, я скрепя сердце согласился (да и жена с дочерью слышать о заводе больше не хотели). Вернулся на завод только для того, чтобы сдать дела вновь назначенному директору и попрощаться с коллективом. Покинул я завод с тяжелым сердцем.
Так закончился долгий и прекрасный этап моей жизни.
...Да, я был доволен жизнью. И вместе с тем я весь этот период, эти шесть лет, что работал директором, испытывал тягостный душевный дискомфорт. Да, я понимал, что наш командно-административный метод ведет экономику в тупик; да, я понимал, что чудовищные военные расходы и не менее чудовищное бремя расходов на содержание коммунистических режимов в других государствах в конце концов сломают хребет страны. Конечно, я понимал, что бесплатная медицина, образование и т.п. вовсе не бесплатные, а финансируются за счет нищенской зарплаты. Конечно, я видел, что трудящиеся Запада, хотя им и приходится платить за медицину, образование и т.д., живут материально богаче, чем мы. Но вместе с тем я был убежден, что чувство защищенности и уверенности в завтрашнем дне стоит больше, чем материальный достаток. Кроме того, у меня было, очевидно, гипертрофированное понятие о коллективизме и взаимовыручке...
(Однажды, будучи в командировке в Стокгольме, гулял я со своим товарищем Сашей, атташе советского посольства. В подземной переходе мы увидели, как молодая женщина с трудом поднимает по лестнице детскую коляску. Я, естественно, сделал движение к ней помочь, но Саша схватил меня за руку: “Не надо... Она не поймет, подумает ты хочешь ребенка украсть, крик поднимет...” И действительно, мужчины равнодушно проходили мимо, никто и не пытался ей помочь.
А в Лондоне я увидел на тротуаре оброненную кем-то перчатку. Я ее поднял и положил на видное место на приступок витрины магазина. Пройдя несколько шагов, я обернулся и с удивлением увидел, как из магазина вышел продавец, брезгливо взял перчатку, пересек тротуар и выбросил ее на мостовую чтобы, дескать, не пачкала витрину...)
Из таких вот чепуховых, в сущности, но неприятных случаев и складывалось у меня мнение, что живем мы хоть и беднее, но как-то более человечно. И расхожую формулу социализма “Человек человеку друг, товарищ и брат” я воспринимал всерьез, без иронии, тем более, что на рядовом человеческом уровне (не начальственном) я всегда ощущал симпатию и поддержку окружающих меня людей (если не считать мальчишек 1938 года).
То есть, я искренне считал, что наш строй более гуманен. А как же ГУЛАГ? А никак... Не задумывался я о ГУЛАГе. 1937-й уже поблек в памяти. Да и кто тогда имел представление о маштабах ГУЛАГа? Ведь книга Солженицына была издана у нас только с началом перестройки... Да, конечно, были процессы, и даже открытые судили Синявского, Даниэля, Буковского но они не сопровождались такой пропагандистской свистопляской, как в 1937-м... Я “Голос Америки” не слушал, и эти процессы как-то не затрагивали меня. Конечно, больно ударяли по совести такие события, как интервенция в Чехословакии и Афганистане. Я не могу в свое оправдание сказать, что не понимал значения этих событий. Понимал и возмущался... про себя.
Сейчас многие клянут злодеяния советской власти. Однако в те годы, когда эти злодеяния творились, протестующих было намного меньше. И те немногочисленные диссиденты, которые в те годы честно и мужественно протестовали, заслуживают памятника. Хотя бы в тех городах, откуда они родом или где были осуждены.
В Верховном Совете я просидел (рука не поднимается написать “проработал”) менее года. Верховный Совет республики тех времен ничего не решал и был чисто декоративным учреждением: наградной отдел оформлял документы на награждение орденами и медалями по спискам, утвержденным ЦК (а ЦК, в свою очередь, готовил списки по разнарядкам, спущенным из Москвы), юридический отдел переводил присланные из Москвы проекты законов на латышский язык, после чего сессия Верховного Совета их автоматически утверждала, отдел жалоб и заявлений сортировал полученные от граждан письма и рассылал их в соответствующие министерства и ведомства “для принятия мер”, протокольный отдел оформлял постановления сессий Верховного Совета. Надо ли говорить о том, что на сессиях рассматривались только определенные “наверху” вопросы и наш протокольный отдел согласовывал проект решения с соответствующим отделом ЦК. Вот и вся работа, которая проводилась Президиумом Верховного Совета. Ну и, конечно, репрезентация: председатель Президиума занимался тем, что вручал ордена и почетные грамоты и пожимал руки. С самого начала передо мной встал вопрос а чем заниматься мне? Собственно говоря, контролировать и координировать работу отделов тоже какая-никакая работа. Но этим занимался секретарь Президиума. Можно было бы мне заняться хозяйственными делами котельная, ремонт и т.п. Но этим занимался завхоз. Поэтому я зашел к председателю и предложил сократить должность или секретаря, или завхоза, или мою. Председатель разговаривал со мной как с душевнобольным терпеливо и мягко разъяснил мне, что во всех республиканских президиумах существуют эти должности и негоже нам выделяться. Я заметил, что неплохо бы создать систему контроля за тем, как реагируют министерства на жалобы. Так же мягко и терпеливо председатель объяснил, что контрольные функции это не наша задача, этим обязан заниматься Совет министров. На мой прямой вопрос в чем заключаются функции Президиума и в чем заключаются мои обязанности, председатель ответил, что Верховный Совет является верховной властью, как указывает его название, мои же обязанности заключаются в том, чтобы управлять делами, на что указывает название моей должности. Вдохновленный столь исчерпывающим ответом, я вышел.
Через девять месяцев я пошел в промышленный отдел ЦК. Сказал, что полностью восстановил здоровье и хотел бы вернуться на производство, к более продуктивной работе. Через неделю меня пригласил Председатель Совета министров и предложил занять должность министра деревообрабатывающей промышленности республики. Поразмыслив, я согласился и через несколько дней зампредседателя Совмина представил меня коллективу. Под моим началом оказались фабрики, производящие пиломатериалы, фанеру, древесностружечные плиты, спички, мебель, двадцать одно предриятие. Через четыре года к министерству присоединили семь бумажных фабрик, которые до того напрямую подчинялись московскому Минлесбумдревпрому.
Пришлось мне опять (в который раз!) обложиться учебниками и вникать в премудрости обработки древесины. Для начала я объездил все заводы, причем не придерживался “гостевого маршрута”, а старался залезать во все уголки. Получив общее представление, я поехал к соседям на заводы Литвы, Эстонии, Белоруссии и Украины. После этого я мог уже с апломбом высказывать свое мнение по тем или иным вопросам, касающимся производства мебели (либо спичек, либо бочек, либо еще чего-нибудь деревянного).
Продукция наших заводов шла нарасхват, и самой главной проблемой за все мои двенадцать лет работы в министерстве был дефицит сырья древесины. Хотя Латвия и считается лесистой республикой (40% площади покрыто лесами), но своего сырья не хватало, и его завозили из Карелии, Коми, Архангельской, Вологодской областей. (Замечу в скобках, что после развала экономической системы и перехода лесов Латвии в частную собственность, сырья стало хватать, уже не надо было завозить из России. Правда, через некоторое время владельцы поняли, что выгоднее продавать лес за границу, и его снова стало не хватать для местной промышленности...)
Расскажу одну забавную историю для иллюстрации бесправности хозяйственников (хоть и министров).
Производство спичек было убыточным: при цене в одну копейку себе стоимость коробка спичек была 1,2 копейки. В таких случаях все усилия производственников направлены на снижение трудоемкости. Но дело в том, что она и так уже была доведена до минимума к спичкам практически не прикасались руки, производство было оснащено наисовременнейшими автоматическими линиями шведского производства, деревянный коробок заменили картонным, но себестоимость снизить не удавалось. А поскольку производство должно быть прибыльным, не оставалось ничего другого, как повысить цену... Существовал в советской экономике такой монстр Государственный комитет по ценам, который самолично утверждал цены на все: от стакана газировки до атомохода. Туда я и обратился с просьбой повысить цену коробка спичек до полутора копеек. Мне было категорически отказано с мотивировкой “Народ не поймет!” История эта не только забавная, но и наводит на размышления, если вспомнить, что сейчас коробок спичек стоит 2 сантима (4 советских рубля) и при этом никого не волнует, что думает народ.
Детей учат: “Не играйте со спичками!” Неплохо бы напоминать об этом государственным деятелям..
Меня избрали председателем Латвийского отделения научно-технического общества бумажной и деревообрабатывающей промышленности. А центральное (Московское) правление устраивало собрания пленумов этого НТО в различных концах нашей великой страны. Таким образом я побывал на крупнейших деревообрабатывающих и целлюлозно-бумажных предприятиях в Архангельске, Петрозаводске,    Калининграде (бывш. Кенигсберге), Братске, Сыктывкаре и даже в Закарпатской Украине и Молдавии (последние два региона славились производством мебели в этнографическом стиле). Особенно большое впечатление произвел на меня Братский лесопромышленный комплекс... Пролетев несколько часов над “зеленым морем тайги” и подлетев к Братску, я с удивлением увидел в иллюминатор, что город окружен огромной плешиной вырубленной тайги. Генеральный директор ЛПК впоследствии в беседе посетовал, что отдельные цеха комплекса то и дело простаивают изза отсутствия сырья, т.к. поблизости лес вырубили, а доставлять его с дальних делянок неудобно и вроде бы невыгодно. Почему невыгодно я так и не понял, но факт тот, что цеха простаивали. Цеха ЛПК (точнее заводы) фанерный, древесных плит, бумажный, лесопильный и другие меня ошеломили своими размерами: огромные, в гектары, пространства, километровой длины технологические линии... И все эти громадные махины зависели от транспортеров лесной биржи. И когда, по словам генерального, в трескучие сибирские морозы лопалась стальная цепь транспортера, весь гигант беспомощно замирал, принося ежечасно миллионные убытки. Наглядный пример гигантомании!
Отвлекусь. Надо сказать, что партийно-административный аппарат умудрялся довести до абсурда даже самые здравые экономические идеи. Например, специализация. В Риге есть завод сельскохозяйственных машин. Он выпускал различную технику веялки, молотилки, еще что-то. Но вот в 60-е годы его специализировали на производство навозоразбрасывателей простенькой тележки на двух колесах со шнеком и приводом. И ничего другого завод не производил. Зато тележек этих выпускал обалденное количество на весь Советский Союз (никто другой их больше не выпускал). А так как железная дорога последние два десятка лет работала крайне неудовлетворительно, то готовыми, свежепокрашенными разбрасывателями постоянно был плотно забит не только заводской двор, но и прилегающие к заводу городские улицы. И проезжающие по этим улицам шофера ругались: “Опять не подали платформы под эти г...разбрасыватели!” И простенькие эти механизмы, которые на заводе стоили копейки, становились золотыми для потребителей где-нибудь в Сибири или Казахстане. Проезжая иногда мимо и взирая на необозримые полчища застывших под снегом новеньких тележек, я всякий раз поражался до какого идиотизма может довести равнодушие и безответственность чиновников!
Но я отвлекся. В сущности, большой разницы между моей работой директором завода и министром не было. Я не знаком со спецификой работы министров иностранных дел или юстиции, но что касается руководителей промышленных министерств, мы в свое время были просто генеральными директорами крупных объединений. Конечно, я был членом правительства, и на моей служебной автомашине были правительственные номера (благодаря чему ее не останавливали инспекторы ГАИ). Но мое (и моих коллег) участие в правительстве заключалось лишь в том, что на заседаниях Совета министров мы отчитывались по тем или иным производственным вопросам. Правда, при этом я имел возможность быть в курсе дел других отраслей и, кроме того, с большим интересом слушал ежеквартальные аналитические обзоры председателя Госплана республики. Это расширяло мой кругозор, но моей задачей по-прежнему оставалось выполнение плана подведомственными мне заводами и расширение производства для более полного удовлетворения потребностей в нашей продукции. Что же касается принятия правительственных решений, то их принимали не министры и даже не председатель Совета министров, а бюро ЦК Компартии Латвии, одним из членов которого был предсовмина.
А производственные заботы мои были все те же: нехватка сырья и рабочих рук. Однажды в Москве, в союзном министерстве я услышал, что Совмин Союза ведет переговоры с правительством Вьетнама об отправке вьетнамских рабочих в Союз. Я постарался уточнить все подробности и уговорил нашего Председателя включиться в процесс. Через полгода первая партия вьетнамских юношей и девушек прибыла в Ригу для работы на предприятиях двух министерств нашего и легкой промышленности. Пришлось предварительно решить массу вопросов размещение, питание, обучение, перевод, оплата и т.д. и т.п. Парни работали на фанерных и бумажных фабриках, а девушек послали на предприятия легкой промышленности. Ребята быстро обучились и работали старательно. Было это тогда для нас большим подспорьем.
Что касается нехватки леса, то я стремился всячески увеличить выпуск ДСП древесно-стружечных плит, для производства которых требовалась не качественная древесина, а дрова (дров пока хватало). А так как существующие в Латвии заводы ДСП и так уже работали в четыре смены (т.е. круглосуточно, без выходных и праздников), то речь могла идти только об их расширении или строительстве новых. Для этого нужны    были    деньги (“капиталовложения”), которые выделялись Москвой. “Пробивание” капиталовложений требовало упорства, изворотливости, дипломатии, и поскольку я за время предыдущей своей деятельности в какой-то мере овладел этими качествами, мне удалось кое-что получить для реконструкции и модернизации латвийских заводов, чем я и горжусь.
А дела в стране шли все хуже и хуже... В один прекрасный день, кажется в 1984-м, меня направили на двухнедельные курсы повышения квалификации в Москву, в институт народного хозяйства. Я удивился, потому что до пенсии мне оставалось три года и я не скрывал своего намерения уйти с работы как только мне исполнится 60 лет... Тем не менее, раз послали, я поехал. Не знаю, чем объяснить ту откровенность, которую позволяли себе с нами профессора. Может быть, кто-то из окружения очередного генсека сообразил, что руководителям промышленности надо хоть в какой-то мере сказать правду... Собственно говоря, я узнал лишь то, о чем догадывался или знал, но без конкретности. Например, что экспорт Советского Союза на три четверти состоит из сырья (нефть, лес, руда, уголь) и на одну четверть из оружия, и лишь на одну десятую процента из промышленной (мирной) продукции, причем продукция нашей промышленности абсолютно неконкурентоспособна и продается в слаборазвитые страны в обмен на кофе, какао или бананы или в развитые страны по демпинговым ценам; что производительность труда в промышленности Советского Союза на 25% ниже, чем в Америке, а в строительстве и сельском хозяйстве аж на 50%, и этот отрыв все время растет; что фактически ни одна отрасль за последние два-три года не выполняет плана производства, и победоносные сводки ЦСУ возможны лишь потому, что в конце года планы корректируются в сторону уменьшения. На лекциях нас предупреждали, что все эти данные для служебного пользования и разглашению не подлежат. Все это, конечно, не поднимало настроения.
Но вот наступил 1985 год. На престол вступил Горбачев и над страной взошла новая эра. Контраст нового генсека с его предшественниками был разительный: молодой, подвижный, выступает без шпаргалок... Последнее особенно подкупало после частокола шамкающих старцев, косноязычно читавших по бумажке заготовленные помощниками не только речи, но и ответы на вопросы, приятно было видеть на экране ТВ энергичного мужчину с осмысленным взглядом, думающего и подбирающего слова. (Правда, потом мы постепенно поняли, что за этими словами ничего не кроется. Один журналист назвал Горбачева “непревзойденным мастером словоблудия”. Но это было много позже. А тогда я восхищался.) Вдохновляли его начинания перестройка и ускорение, это вселяло какие-то надежды на улучшения...
В апреле появились знаменитые антиалкогольные решения. В райкомах партии собрали руководителей и обязали провести в своем коллективе антиалкогольное собрание, выступив лично с докладом. Для этого каждому вручили папку с материалами, предупредив, что данные были секретными, а сейчас, хоть и рассекречены, но лучше попросить присутствующих на собрании, чтобы они не особенно распространялись. Когда я читал эту папку, у меня волосы шевелились. Без обиняков, черным по белому, открытым текстом приводилась статистика сколько страна пьет, сколько производится литров чистого спирта на душу населения (не считая, конечно, самогона), сколько рождается в стране дебилов и сколько имеется (и нужно) приютов для них, сколько людей умирает от пьянства, сколько несчастных случаев, аварий, катастроф, убийств, преступлений вызвано пьянкой, и т.д. и т.п. И все это в динамике, с ростом по годам (как и во всем в нашей стране, рост был стремительный). Когда я читал этот доклад на общем собрании работников министерства, в зале стояла мертвая тишина...
Страна погрязла в пьянстве. Мало кто не пил от бомжа до первого секретаря ЦК, и принятые решения я встретил с одобрением. Правда, невольно вспоминался провал “сухого закона” в Америке. Настораживало сходство кампании со всеми другими кампаниями, проводившимися партией и правительством в прошлом, та же смесь драконовских запретов и административного словоблудия: “улучшить”, “обеспечить”, “обязать” и т.д. Думалось, что в такой пьющей стране, как Россия, надо было бы подойти к этому делу более обдуманно.
Опасения оказались не напрасными: антиалкогольные решения быстро показали свое уродливое лицо... И антиалкогольная эпопея бесславно почила в бозе. Но на имидже Горбачева это мало отразилось, так как народ был уверен, что “вдохновителем и организатором” кампании был второй секретарь ЦК Лигачев.
В 1987 году, по достижении 60 лет, я ушел в отставку. И хотя мне была назначена неплохая по тем временам персональная пенсия 170 рублей (половина моего министерского оклада), я решил, что нам сразу будет трудно перейти на сокращенный рацион, и я какое-то время где-то еще поработаю для приварка (мог ли я тогда предвидеть, что через несколько лет моя пенсия будет меньше 5% министерского оклада и не обеспечит мне даже кризисного прожиточного минимума!)
Стал я работать референтом в отделе промышленности Совмина Латвийской тогда еще ССР и удивляться переменам, ибо время настало бурное и чрезвычайно интересное... Реформы, задуманные Горбачевым, вышли из-под контроля партии. Страна корчилась в конвульсиях, пытаясь заложить основы новой системы и вместе с тем пытаясь сохранить коммунистическое лицо. Была разрешена частная предпринимательская деятельность, потом запрещена, потом снова разрешена... Состоялись первые за 70 лет легальные забастовки. Множились катастрофы: Чернобыль, землетрясение в Армении, взрыв нефтепровода под Уфой, гибель теплохода “Адмирал Нахимов”. С пугающей быстротой возникали кровавые этнические конфликты: Сумгаит, Фергана, Нагорный Карабах...
Но закончилась бесславная афганская авантюра, вернулся в Москву из ссылки Сахаров...
И вот съезд народных депутатов СССР. Не могу сказать, смотрела ли заседания съезда вся страна, но то, что смотрела большая часть страны, можно сказать с уверенностью. Привыкшие понижать голос и озираться на соглядатаев, мы поражались тому, как отчаянно смело говорили депутаты с трибуны. Сами себе удивляясь, мы привыкали к гласности...
Оказалось вдруг, что видными ленинцами были Бухарин, Зиновьев. Всему виной Сталин. Впрочем, это мы уже проходили, это была накатанная колея советские люди привыкли обливать помоями своих вождей после их ухода с престола. Этой судьбы не избежали ни Сталин, ни Хрущев, на Брежнев. И вдруг оказалось, что и Ленин не без изъяна. Это Ленин-то! Святая икона, на которую молилась страна семьдесят лет! Оказалось, это он отдавал самые кровавые приказы по подавлению Кронштадского мятежа, Антоновского восстания, по уничтожению духовенства. И вообще на какие средства он жил? И тем более готовил революцию? Уж не на кайзеровские ли серебреники? (Я никогда не был коммунистом-фанатиком и не боготворил вождей. Но определенное уважение к Ленину питал. И подобное бесцеремонное низвержение его с Олимпа вызывало во мне какой-то подспудный, подсознательный протест, хотя разумом я прекрасно сознавал то зло, которое он вольно или невольно принес народу.)
Вообще, оглядываясь на это переломное время, должен сказать, что наибольшие потрясения я испытывал не от экономических катаклизмов, а от крушения идеалов и казавшихся незыблемыми истин. Думаю, что такое же чувство духовной растерянности испытали многие в нашей стране.
Страна бурлила.... А тут еще прибалты создали у себя так называемые “народные фронты” и никак не успокаиваются в поисках подлинников пакта Молотова-Риббентропа. И мало того, прицепились к пункту Конституции СССР, который гласил, что союзные республики являются суверенными и могут, при желании, выйти из СССР... А тут еще поляки подавай им правду о Катыни!
И в этой сумасшедшей свистопляске руководитель страны, он же зачинщик этой заварушки Михаил Сергеевич Горбачев вертелся как карась на сковородке. Смущало меня, как и многих других, что он, будучи президентом СССР, никак не хотел отказаться от поста генерального секретаря ЦК КПСС, хотя уже всем было понятно, что партия завела страну в тупик. Он никак не мог (или не хотел) внятно объяснить народу кто виноват и почему произошли кровавые распри в Баку, Тбилиси и Вильнюсе. Авторитет его падал... Надежды исчезали... А под влиянием бурных событий в Советском Союзе как карточные домики начали разваливаться режимы социалистических стран. И настало эпохальное событие рухнула берлинская стена.
Латвия, пока еще советская, тоже бурлила. В 1988 году на пленуме творческой интеллигенции казавшееся добровольным присоединение Латвии к Советскому Союзу впервые было названо оккупацией, что, конечно, было верно, хотя поначалу показалось мне диким. Было положено начало “Атмоде” (“пробуждению”). Была создана политическая организация “Народный фронт”, поставившая себе целью возврат независимости Латвии. Был проведен референдум, на котором подавляющее большинство населения высказалось за независимость, и Верховный Совет республики принял решение о выходе из Советского Союза... Я тогда еще был депутатом и помню, каким ликованием и аплодисментами толпа встречала выходивших из здания Верховного Совета депутатов после окончания заседания.
Между тем наступил август 1991 года и всему Союзу стало известно название дачного местечка в Крыму -    Форос... Я тогда работал советником в министерстве промышленности Латвии. Утром я перебирал бумаги и краем уха слушал радио. И вдруг насторожился передавали сообщение о создании Комитета по чрезвычайному положению. Пока я осмысливал, что случилось, прибежал взволнованный сотрудник, и, обсуждая с ним сообщение, я понял, что произошел государственный переворот и стране грозит возврат к коммунизму. А как это отразится на Латвии? Ведь Латвия уже вышла (формально) из состава СССР? Над городом летел военный вертолет и разбрасывал листовки, в которых компартия Латвии призывала жителей сохранять спокойствие и подчиняться указаниям ГКЧП (последнее было не совсем понятно, так как Латвия, не будучи в составе СССР, в принципе не имела никакого отношения к ГКЧП). На улицах текла нормальная жизнь, в министерстве было тихо и никаких экстренных мер не принималось... На следующий день стало ясно, что переворот не удался. К счастью. Потому что если бы он удался, то Латвия, не имеющая еще четкой государственной структуры, армии, валюты, пограничной охраны, Латвия, на территории которой были расквартированы немалые части Советской Армии, неизбежно оказалась бы снова втянутой в Союз.
К тому времени Горбачев потерял уже достаточно много очков его лавирование (или, если более грубо виляние) между демократами и парт аппаратом, нежелание положить конец засилью партократии, путаные и невнятные объяснения по поводу кровавых расправ в Баку, Тбилиси, Вильнюсе, нежелание (или неумение) проводить экономические реформы все это свидетельствовало о его двуличии и заставляло усомниться в его реформаторстве. Поэтому его уход в политического Олимпа произошел как-то очень просто и безболезненно (для страны) как выпадает от малейшего толчка давно шатавшийся зуб. И сговор Беловежской пущи был в общем-то естественным. (Я в то время находился в командировке во Франции и помню отличную карикатуру в одной из тамошних газет: идет Ельцын, высоко неся российский флаг, за ним Кравчук с украинским флагом, за ним Шушкевич с флагом белорусским. А впереди всех гордо шагает Горбачев, но с пустыми руками и очень растерянным выражением лица.)
После развала Советского Союза Латвия стала быстро строить свою государственность. Но обретенная независимость грешила, на мой взгляд, ретроспективной однобокостью. За эталон была принята Латвия “буржуазного времени”. Не беда, что были приняты те же герб, флаг и гимн. Хуже, что была принята та же самая конституция (“Сатверсме”), как будто за минувшие шестьдесят лет ничего не изменилось ни в мире, ни в стране, ни в психологии людей. Венцом этого абсурда явилось избрание Сеймом президента страны. Был избран никому не известный человек только за то, что он является внучатым племянником тому, “буржуазному, президенту и носит ту же фамилию Улманис. К счастью, он оказался порядочным и неглупым человеком, но ведь могло быть и иначе...
И вот в русле однобокости и была совершена, на мой взгляд, крупная ошибка. В тот период, между двумя мировыми войнами, в Латвии была слабо развита промышленность и страна экспортировала в Западную Европу продукцию сельского хозяйства (как писали в советских учебниках, “Латвия была аграрным придатком развитых европейских стран”). И вот теперь руководство страны, пришедшее к власти на волне антисоветизма, рассуждало так: “Промышленность это для Латвии плохо. Промышленность дело рук советской власти, которая развивала промышленность в стране, где нет полезных ископаемых и энергетических ресурсов, она ввозила сюда рабочих из других республик, ухудшая тем самым демографическую ситуацию и поставив латышей на грань вымирания... А Латвия кормила своим беконом всю Европу, и будет кормить! А промышленность нам ни к чему!” И путем принятия целого ряда налоговых, таможенных, финансовых и тому подобных мер промышленность начали сворачивать. К тому же с развалом Союза оборвались экономические связи с бывшими республиками, а связи эти были для заводов Латвии жизенно необходимыми ведь действительно в Латвии нет металла, нефти, угля, все это ввозилось из других республик и туда же вывозилась готовая продукция, потому что конкурировать на западном рынке нам было тяжело из-за невысокого качества продукции. Наступило трагическое для промышленности время. Крупнейшие заводы работают по нескольку дней в неделю, идут массовые увольнения...
Но ведь, думаю, сейчас не те времена. В Европе хватает своего бекона (да, кстати, и в Латвии его производят уже далеко не такого качества и не в тех количествах, как тогда). Сейчас любая страна, не имеющая своей промышленности, обречена превратиться в “банановую” республику. Что, по-моему, и происходит сейчас в Латвии.
И чего удивляться, что бюджет государства свертывается с огромным дефицитом, что казна пуста нет денег на медицину, культуру, образование, науку... Откуда им быть не с налогов же с населения?
Я помню, как на ВЭФе себестоимость радиоприемника “Транзистор” была 23 рубля. Оптовая цена, по которой завод продавал их министерству торговли, 72 рубля. Розничная цена в магазинах 90 рублей. Помножьте на миллионы штук... И ведь ВЭФ был только одним из многих тысяч рентабельных заводов! Не удивительно, что у государства хватало денег не только на мощную оборону, но и на детские сады, пионерские лагеря, дворцы культуры, школы, институты, санатории, академии наук, оперы, стадионы и профсоюзные турпутевки...
И Сталин, конечно, знал, что делал, когда любой ценой создавал промышленность. Другое дело, что цена эта вышла за грань человеческого. Тем более преступно, когда созданное ценою жизни миллионов людей уничтожают с бездумной легкостью... А может быть, просто во мне говорит субъективное чувство обиды: ведь я всю свою сознательную жизнь посвятил развитию промышленности Латвии. Может быть...
В течение четырех лет я последовательно трудился референтом в отделе промышленности Совмина Латвийской ССР, помощником Председателя Госкомитета по промышленности Латвийской ССР, советником министерства промышленности просто Латвийской Республики (уже без Советской Социалистической). Это были годы обвала экономики когда были отброшены существовавшие десятки лет методы управления, но ничего конкретного взамен не предлагалось, когда лихорадочно создавались и вновь исчезали новые структуры управления без четких задач кем и как управлять...
И вот в конце 1991 года я оказался у разбитого корыта. И тут, очень кстати, директор одного крупного деревообрабатывающего комбината предложил мне, учитывая мое знание французского языка, посодействовать в создании латвийско-французского совместного предприятия на базе его завода и одной французской фирмы. Я успешно провел становление СП через девять кругов чиновничьих рифов и отцами-основателями был назначен его директором.
Общество с ограниченной ответственностью РИГАЛИТ замысливалось как предприятие по производству и экспорту древесных плит. Однако в силу целого ряда причин, о которых слишком долго рассказывать, производства не получилось и осталась только купля-продажа. У меня никогда не было коммерческой жилки, и вскоре я почувствовал последствия этого. Сначала меня “кинул” египетский негоциант, не заплатив за полученный товар. Через год я поехал в Египет, чтобы разобраться с этим делом. Негоциант мой сгинул, по указанному в контракте адресу никакой фирмы не было. Товар, погруженный на корабль другой египетской фирмы, оказался где-то в Иордании, перекупленный неким кипрским коммерсантом... Я ходил по каирским канцеляриям, не зная арабского языка, и наталкивался на едва прикрытую равнодушием круговую поруку аборигенов...
(Бывая в Египте, я, разумеется, не мог не осмотреть пирамиды. Я предполагал, что мне придется выехать в пустыню, и крайне удивился, узнав, что пирамиды, равно, как и сфинкс, находятся на окраине Каира, и я туда добрался на городском автобусе, не доехав даже до конечной остановки. Выглядят пирамиды менее импозантно, чем на снимках и в фильмах. Может быть потому, что вокруг них кишит крикливая толпа туристов, аборигенов и верблюдов. В огромном количестве видеокамеры, мусор и плакаты на восьми языках с категорическим запретом взбираться на пирамиды. В поисках тишины и торжественности я доверился местному мазурику, который обещал за пять фунтов провести меня внутрь. Он действительно ввел меня в какую-то узенькую камеру, которая не была усыпальницей Тутанхамона (как я надеялся), а скорее отхожим местом для слуг фараона и туристов... Но это так, мелочи жизни. А вообще впечатляет.) . Я вернулся из Египта преисполненный твердой решимости никогда больше не иметь дел с людьми юга. Через неполный год меня “нагрел” на десять грузовиков с товаром высокий добродушный швед с доверчивыми, честными глазами. Тем временем обанкротился еще один мой покупатель солидная финская фирма. Денег я с них не получил, так как распроданное имущество фирмы ушло на уплату налогов своему же, финскому, правительству. Вообще я убедился, что возбуждать судебный иск в чужой стране дело не только крайне хлопотливое и дорогое, но и практически безнадежное.
Через три года, будучи “кинутым” на добрую сотню тысяч долларов, я понял, что сел не в свои сани и передал бразды правления своему заместителю молодому, энергичному, прирожденному коммерсанту (очень трудно сказать себе горькую правду, так и хочется найти виновных...).
Время “стариков” прошло, и не только потому что возраст отрицательно влияет на память, работоспособность и т.п., не только потому, что сознание старшего поколения значительно засорено догмами социализма, но и потому, что молодое поколение менее заторможено несовременными этическими принципами. А обстановка возникшего на руинах социализма первоначального дикого капитализма поощряет в людях эгоизм и вытравляет щепетильность. И эти чувства физиологически присущи молодым.
А может быть все это старческое брюзжание?
Итак, прошло больше пяти лет с августа 1991-го. Переходный период еще далеко не закончился, и невозможно, конечно, подвести окончательные итоги. Тем не менее, я возьму на себя смелость сделать какие-то предварительные выводы.
Спору нет советский социализм был плох. Плох, в основном, отсутствием свободы политической, экономической, личной. Удручало полное бесправие перед репрессивными органами (которые теперь тепло называют правоохранительными), выравнивание всех и вся по одному шаблону (не высовывайся инициатива наказуема!), подавление инакомыслия (в самом широком смысле слова), страх перед доносами и соглядатаями, отсутствие любой информации, не санкционированной властями предержащими (и, как следствие, отрыв от мировой культуры, науки, да и вообще от жизни), бесконечный дефицит продуктов и потребительских товаров... В сущности, советский человек от рождения до смерти жил, образно говоря, в тюрьме. Но в этой тюрьме советский человек был обеспечен крышей над головой, одежкой, обувкой, кормежкой (хоть плохонькой, но регулярной) и даже выпивкой по выходным (а то и чаще) все это он получал в обмен на свой труд (труд абы как, спустя рукава). Кроме того, он имел бесплатное образование и лечение (и то и другое абы как, но все-таки имел). Он имел гарантированную старость и полную уверенность в завтрашнем дне ибо о нем бдит государство...
И вот все это рухнуло... И многие советские люди, потеряв привычную уверенность в том, что государство обо всем позаботится, почувствовали себя зябко и неуютно в стылой пустыне, где человек человеку не друг и брат, а волк, где каждый должен рассчитывать только на собственные силы. И, задохнувшись от разреженного воздуха свободы, тоскуя по сытой, теплой тюрьме, многие схватили красные знамена и стали в ряды Российской Коммунистической партии. РКП ВКП(б) КПСС КПРФ: круг замкнулся. Неужели все повторится сначала?
При социализме действительно накопилось много грязи, которую надо было вылить. Но с этой грязной водой были выплеснуты все, какие только можно, младенцы...
Внешне Латвия шагнула, конечно, далеко вперед... Бурно расцвела частная инициатива в торговле, общественном питании и бытовом обслуживании. Улицы Риги блистают сияющими витринами магазинов, в которых можно купить все от ананасов до “Мерседеса”, сверкающие потоки автомашин разливаются по мостовым...
Но.
..Весь этот блеск создан расцветом импортной торговли, ставшей возможной из-за смехотворно высокого курса лата по сравнению с долларом, и многомиллионных иностранных кредитов. Курс лата был определен в 1993 году, исходя не из объективных предпосылок, а из политических соображений. Но этот же несуразно высокий курс лата резко подкосил экспорт республики и стал одной из
причин обвала промышленности... Крестьяне, не получая государственных дотаций, разоряются, не в силах противостоять наплыву импортных продуктов. Сокращаются посевные площади, падает урожайность. Производство мяса (помните “латвийский бекон”?) сократилось в три раза по сравнению с 1990 годом. Латвийская экономика превратилась в уродливый “ресторанно-лавочный комплекс”... После стремительного расцвета банковского дела (“Латвия станет прибалтийской Швейцарией”) разразился оглушительный финансовый крах из 39 коммерческих банков лопнули 20, и сотни тысяч людей лишились своих сбережений. Бюджет государства каждый год свертывается с дефицитом в десятки миллионов латов, внешнеторговый дефицит исчисляется сотнями миллионов латов. Растет безработица, минимальная заработная плата (не говоря уж о пенсиях) ниже кризисного прожиточного минимума. За пять лет рождаемость сократилась в полтора раза. Закрываются детские учреждения, и неприятно видеть бар в помещении бывшей детской библиотеки или торговый зал в помещении бывшего детского сада (бары и торговые залы нужны, кто же спорит, но обязательно ли их устраивать, уничтожая при этом детские учреждения?) Быстро растет число государственных учреждений и, соответственно, количество чиновников. (В Старой Риге на улице Смилшу стоит огромное пятиэтажное здание, занимающее целый квартал. В свое время там помещался Совнархоз Латвийской ССР, затем, после его ликвидации, целая “Воронья слободка” министерств: Минфин, минстрой, минпромстройматериалов, минлегпром, минторг, минместпром и в каждом из них добрая сотня чиновников. Сейчас все эти министерства, кроме Минфина, благополучно похерены, но здание по-прежнему кишит сотнями чиновников неведомо каких институций).
Кроме всех этих прелестей, присущих, вероятно, большинству постсоветских республик, в Латвии есть своя изюминка: наличие двух народов, примерно поровну населяющих страну (52% латышей и 48% говорящих на русском языке данные к началу 90-х гг.). И если многие годы Янис и Иван мирно работали рядом, вместе выпивали и женили своих детей, то после достижения независимости на волне патриотизма появилась мутная пена национализма. И нашлись в этой мутной пене политики, делающие карьеру на обвинении русского народа во всех бедах и грехах. Русских огульно называют мигрантами, колонистами, оккупантами -    кому приятно? И, к сожалению, некоторая часть латышей поддалась этому недостойному шабашу. К счастью, таких немного. И опять же к счастью латыши народ рассудительный и флегматичный, не склонный чуть что хвататься за автомат. Именно поэтому есть надежда, что вся эта свистопляска закончится без эксцессов... Но атмосфера, конечно, неприятная достаточно сказать, что одна треть населения страны лишена гражданства и, следовательно, избирательных прав...
Вот и думай лучше или хуже стало жить? Очевидно, только по прошествии некоторого времени можно будет оценить результаты перестройки...
Я убежден, что через какое-то время жизнь войдет в нормальную колею. Осядут муть и накипь, к власти придут (как это бывает в нормальных странах) способные и разумные люди, и Латвия станет цивилизованным демократическим государством со здоровой экономикой и спокойным, жизнерадостным народом. Во всяком случае, я благодарен судьбе за то, что мне довелось жить в такое интересное, переломное время. Я также благодарен ей за то, что она подарила мне интересную, увлекательную жизнь.
Согласно поговорке, человек за свою жизнь должен посадить дерево, построить дом и вырастить сына. Деревьев я посадил много, дом своими руками я, правда, не построил, но организовал строительство многих домов (считается это или нет?). Что касается сына, то Бог его мне на даровал, но я вырастил дочь честного и порядочного человека, и она, в свою очередь, растит трех прелестных внучек. Полагаю, что это ничуть не менее почетно, чем вырастить сына...
И, оглядываясь назад, на все пережитые радости и горести, я повторяю вслед за мудрыми и элегантными французами: C’est la vie!..