«Дача — символ русской жизни», «дача — исключительно русское явление», «дача — феномен русской культуры» — российские и зарубежные исследователи считают, что для русских дача не просто летний коттедж за городом, но и особое культурное пространство.

На море!

Русские вообще не могли жить без дачи: куда бы их ни забрасывала судьба, везде появлялись дачи. В том числе и в Лифляндии, на Рижском взморье, которое в середине 19 века застраивалось совсем по другой модели — как типично немецкий курорт с лечебницами, гостиницами, пансионами. Но немецкий курорт приказал долго жить. В 1860–е годы, когда произошла смена администрации и немцев заменили русские, тут же понаехали российские чиновники, а к ним в гости — друзья и родственники. И всем летом подавай дачу!

В «Вишневом саде» предприимчивый купец предлагает вырубить и распродать сад по частям — под застройку дач. В отличие от героев Чехова немецкие бароны с Рижского взморья не стали лить слез по своим родовым усадьбам, а, проявив смекалку, понастроили на своих землях простенькие домики, которые сдавали как приезжим, так и местным жителям.

Однако несмотря на все эти трансформации Рижского взморья, русских дач на курорте почти не было — только русские дачники, селившиеся у немецких, реже у латышских хозяев. Вплоть до начала 20 века! Дело в том, что состоятельных русских семей, которые могли себе позволить иметь собственный дом на взморье, было немного. К тому же большинство земель Юрмалы входило в майорат немецких баронов, главным образом барона Фиркса. Ситуация изменится только после земельной реформы 1918 года.

А в начале 20 века землю у барона Фиркса арендовал даже другой немецкий барон — Менцендорф, один из богатейших людей, чей великолепный рижский дом сегодня занимает посольство Франции. Эти данные приводит в своей книге о Юрмале довоенный латышский историк Петерис Белта.

Судя по приведенным им документам, среди арендаторов Фиркса имеется только несколько русских фамилий: Парамонов, Тузов и Колбасникова. Это были известные купеческие династии. Другие крупные купцы — Поповы и Камарины, много лет селились у кузнеца Гринвалда в Биллендорфе.

Не имел собственной дачи, например, и известный рижский архитектор Михаил Эйзенштейн. В мемуарах его сына, кинорежиссера Сергея Эйзенштейна, есть любопытные дачные воспоминания. В них имеется доказательство того, что русская дача — это не просто летний коттедж, шале или загородная вилла, кои строения в избытке имеют европейцы, а именно феномен культуры, отражающий русский национальный характер.

Ветка сирени

Семья Сергея Эйзенштейна до развода родителей и отъезда матери в Петербург снимала дачу в Майоренгофе, у «мясника господина Гартвика». Позже мальчик отдыхал с отцом в летних пансионах. В памяти режиссера тот период словно сложился в кинокадры:

«Первым детским воспоминанием было… крупный план — ветка черемухи или сирени, въехавшая в мою детскую через окно… Смутно помню какие–то игрушки на полу и блики солнца у низа стены детской. Но ветку помню отчетливо».

Летом 1904 года на дачу приезжает младший брат отца, дядя Митя. Приезжает прощаться перед отправкой на Русско–японскую войну. Кроме дяди — «красивого бравого офицера с восхитительно изогнутой блестящей шашкой», осталась в памяти соседка — «что–то очень стройное с черными волосами на пробор».

Женщина, чей муж тоже ушел на японский фронт, поразила воображение мальчика своим экзотическим нарядом, который стал отголоском далекой войны — кимоно нежнейших голубых и розовых тонов: «Впечатление такое, что наверху головка, а остальная часть фигуры — одни развевающиеся ткани. Особенно рукава. Рукава помню особенно отчетливо, потому что в одном из них она носила крошечного щенка».

Дачный сад начала века имел свой особенный ландшафтный дизайн — дорожки посыпались деревянными стружками, да не просто стружками, а выкрашенными в кроваво–пунцовый цвет. Для контраста — бордюр из камней, выбеленных мелом. Очень эффектно, учитывая, что и сами деревянные дачи по прибалтийской традиции чаще всего окрашивали тоже в белый или серый цвет.

Дачное пространство наполнено самыми разными звуками. Это и граммофон «с громадным розовым ребристым раструбом», который хрипло поет незатейливую песенку: «Вот на сте–не агро–о–мный клоп, а я е–го по ша–ап–ке хлоп! Я абажа–ю! Я абажа–ю!..» Это и голоса уличных торговцев, сливающихся в привычное тогда трехъязычие: «Занебудки — цветы, занебудки!» — кричит старуха латышка, продавщица незабудок. Следом — торговец воздушными шарами: «Шарики–баллончики — Luftballons!..»

Коляска из сарая

И наконец, описание дачного досуга. Если вспомнить «Дачников» Горького и рассказы Чехова, то важным моментом дачной жизни были любительские спектакли, в которых взрослые могли проявить свою творческую энергию, таланты, вволю подурачиться и установить новые контакты с соседями, тоже вовлеченными в эти спектакли. Вот оно, главное — русские искали на дачах общения, недаром академик Д. Лихачев считал, что разговорная культура — это часть русской культуры. А где же еще можно вволю пообщаться, как не на отдыхе! Но, может быть, в лифляндском чужом краю русская дача приобрела строгость, закрытость, свойственную немецким замкам и латышским хуторам?

Мемуары Сергея Эйзенштейна доказывают, что вслед за дачниками Петербурга и Москвы дачники Рижского взморья тоже баловались домашними театрами.

«В день именин двоюродной кузины устроили иллюминацию сада и любительский спектакль, где игрался „Денщик подвел“, — пишет С. Эйзенштейн. — По–видимому, это был самый первый виденный мной спектакль, так как наравне с восторгом помню и какую–то долю страха — по–моему, от нарисованных углем усов другого дяди, на этот раз дяди Лели — младшего брата маменьки».

«Денщик подвел или хохол напутал» — это украинский водевиль, сюжетом которого стали взаимоотношения находчивого денщика и туповатого генерала. Именно такие комедийные пьесы с песнями и танцами и ставились в дачных театрах. У Чехова в «Лишних людях» дачники тоже репетируют простенькие водевили. Не эти ли спектакли стали творческим импульсом, который пробудил в сыне рижского архитектора интерес к театру и кинематографу? Летом 1912 года, уже после развода родителей, мальчик с отцом вновь поехал на дачу. Но в гости к ним теперь мало кто приходит — папины знакомые были мамиными знакомыми. Однако на соседней даче жил мальчик Максим Штраух.

В Московском художественном театре Максим видел спектакль «Синяя птица» и предлагает Сергею поставить такой же спектакль. Сергей играл роль Огня, Максим — Пса, сестры Максима — Воды и Молока. Зрителями стали жители соседних дач, с одним условием — им не разрешалось… уходить во время представления. Спектакль имел успех.

Вдохновленные этим успехом, мальчики ставят «Коляску» Гоголя. Выбор не случаен: в дачном сарае они обнаружили нужный реквизит — старую коляску. Штраух играл — молодого помещика, Эйзенштейн — генерала. Постановщиком тоже был он.

Русский купец и его соседи

Еще одни мемуары, неизвестные широкой публики — внука местного русского купца Игнатия Шутова — Бориса Йордана. Рижанин Борис Йордан покинул Ригу в 1901 году, когда его отправили учиться в Пажеский корпус в Санкт–Петербург. Дослужившись до чина полковника российского Генштаба, Б. Йордан эвакуировался из Крыма вместе с армией генерала Врангеля в Германию, а потом поселился в США, где и написал воспоминания — для своих детей и внуков. Воспоминания опубликованы в 2004 году в «Балтийском архиве».

В отличие от съемной дачи Эйзенштейнов, у деда Бориса Йордана — собственная дача в Эдинбурге (Булдури), где тогда селились богачи и высшая администрация. Купец Игнатий Шутов — человек богатый и известный в Риге. Он — фактический собственник всех акций русской газеты «Рижский вестник», председатель старейших русских общественных организаций «Русский клуб» и «Третье общество взаимного кредита».

Соседи — промышленники, латыш Морберг и итальянец Ломани, женатый на латышке. Такое соседство показывает, что на рубеже веков рижская элита была уже вполне интернациональна. Отношения между соседями очень дружеские. Но как отличаются их дачи! Дом купца Шутова хоть и просторен, но одноэтажен. Дом Морберга дачей не назовешь. Это настоящий замок с зубцевидными башнями. Фактически — целое поместье с парком и хозяйственными постройками, символизирующее другую культуру и другую традицию летнего отдыха: обособленность и неприступность. А также использование земли по ее прямому назначению.

На русских дачах той поры не было огородов — времяпрепровождение было исключительно праздным. Поэтому в большом саду Шутова на лужайках резвились дети, играя в крикет и «гигантские шаги». У Морберга — конюшни и оранжереи, где выращивались цветы и фрукты. Впрочем, Морберги были бездетны, и в их саду некому было играть в индейцев или кидать ножики в установленную на треножнике мишень.

Детская дружба

Для внука Шутова соседний замок Морберга был привлекателен тем, что там были лошади: хозяева много ездили верхом по пляжу или по окрестным лесам. «Я ежедневно торчал в его конюшне, и там меня всегда искали; я был дружен со всеми кучерами, да и хозяева меня отлично знали», — вспоминал Йордан.

Еще более добрососедские отношения установились у русской купеческой семьи с итальянским промышленником Ломани, в семье которого росло десять детей. Так, двое сыновей промышленника стали закадычными друзьями Бориса, две старшие дочери — подругами его сестры, а младшая дочь — подругой младшего брата. Эти детские знакомства, завязавшиеся на даче, переросли потом в настоящую дружбу, и, несмотря на то, что последующие исторические события разбросали детей Ломани и внуков Шутова по разным странам и континентам, они поддерживали отношения до старости.

Б. Йордан перечисляет свои детские забавы, игры с соседскими мальчишками, прогулки по лесу, купание в речке. Все эти эпизоды наполнены героикой приключений и волнующими открытиями. «Моими любимыми занятиями в детстве на даче у дедушки были война и строительство», — признается автор и описывает, как вместе с братьями Ломани и несколькими приятелями с соседних дач составили вооруженный отряд. В качестве оружия имелись деревянные легкие щиты, такие же ножи, топоры, пики. «Враги» — команда мальчишек из соседнего Булдури. Сражения проходили в сосновом лесу, который разграничивал оба поселка: «Пробираясь между деревьями и кустарником широкой лавой или цепочкой, мы производили внезапные нападения на наших врагов, разоряя их „индейское“ убежище в лесу, унося в качестве трофеев их оружие».

Без самовара

Любопытно, что дача русского купца Шутова, описанная его внуком Борисом, мало чем отличалась от соседних латышских или немецких дач. Никаких специфических национальных отличий! Не упоминается даже самовар на веранде, не говоря уж о сарафане, который носит хозяйка дома. Появившись в немецком краю, на земле немецких баронов, эта «русская дача», ставшая не только символом русской жизни, но и явлением русской культуры, приобрела на рижском курорте европейские черты.

Дача Морберга, на территории которой в советское время разместили санаторий им. М. Горького и популярный бальзам–бар, пару лет назад открылась для посетителей. Сегодня это имущество Латвийского университета, которому завещал свою недвижимость один из богатейших людей Лифляндии. Сохранились ли дачи Шутова и Ломани?

С одной стороны замка стоит двухэтажный деревянный дом, искусно отреставрированный в юрмальском стиле. Возможно, это и есть бывшая дача Ломани. А вот одноэтажного дома купца Шутова я не нашла. По другую сторону от дома Морберга находится типовой блочный дом советского времени, где сейчас располагается центр диетологии. Но лес позади этих дач кажется нетронутым, правда, детских голосов и «индейских» хижин там уже не видно и не слышно…