1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19

Наши мамы танцевали вальс. Да и бабушки тоже. Бабушки танцевани еще и польку, краковяк, падеспань и мазурку. Все это прошлый век. Нашим веком стали фокстроты, слоуфоксы, и, главное, танго. Потом в нашу юность вошли еще квикстеп и ламбетуок. Но главной мелодией иремени стало танго. Его и играл в тот вечер наш школьный духовой оркестр. Оркестр Даугавпилсской 2-й государственной гимназии.
Зал был небольшой, все на виду. На сцене, позади музыкантов, как попало навалены стулья. Лишние. Остальные в зале у стен. На них сицели те, кто не был приглашен или не пригласил на танец. Среди посиедних был и я. Дама моего сердца танцевала с гимназистом, который Пыл красивее, талантливее и, главное, старше меня на два класса. С такими тягаться просто невозможно. А мир устроен именно так, что девочки всегда предпочитают ребят из старших классов. Даму моего сердца звали Нюра, мы с ней переглядывались, разговаривали о книгах, но на данный конкретный момент она плевать на меня хотела. Если бы Нюра когда владела терминологией послевоенных лет, она назвала бы меня салагой.
А не пригласить ли мне Броню Анцан? В нее я не влюблен, а потому перед ней не робею. Она прекрасно танцует и ко мне относится в лояльно. Если я в нее не влюблен, то это не значит, что она какая-нибудь дурнушка. Наоборот. Как и большинство полек, очень изящна, к тому же - достаточно хорошенькая. Она только что вошла, и никто еще не успел ее пригласить. Надо было “ловить момент”, как тогда говорили. Нельзя медлить, уговаривал я себя. Но так и не успел уговорить...
Передо мной стояла Маркиза и с мольбой смотрела мне в глаза. Маркиза тоже хотела танцевать.
Маркиза это было прозвище. Имени ее никто не знал. Она была примерно моих лет. Мы часто видели ее в каком-нибудь окне нашего спортивного зала, который находился в подвальном этаже. Мы занимались физкультурой, а она прижимала к окну лицо, силясь разглядеть нас и наши гимнастические упражнения. Она нас плохо видела, а мы-то ее отлично. Одни, таких было большинство, смеялись. Другие, те, кому было жаль Маркизы, отворачивались. В числе последних был и я. Я был чутким. Я сочувствовал всем несчастным. И этой слабоумной девочке тоже. Ведь и она хотела быть как все: учиться, делать гимнастику, танцевать, носить гимназическую форму — темно-синее платье с черным передником из тонкого материала.
И вот она стояла предо мной. С некрасивым и напряженным лицом. И от нее пахло чем-то не очень приятным.
Как вы знаете, я был чутким. И я отвернулся. Сделал вид, что не замечаю ее и направился к дверям.
О, я оказался не одинок. Много других гимназистов из числа жалостливых поступили так же. Я трусливо наблюдал из коридора за всеми, перед кем останавливалась Маркиза. Вот она подошла к высокому стройному брюнету из последнего класса польского комплекта. Мы не были с ним знакомы. Знал лишь его фамилию — Матушевский — и что он играет на скрипке. Иногда он выступал на гимназических вечерах. Но самое главное о нем я узнал в тот вечер. Матушевский вежливо поклонился, вежливо, но без какого-либо преувеличения, и пошел с Маркизой танцевать.
Танец кончился. Маркиза пожелала продолжить, и ее кавалер снова галантно поклонился. Маркиза танцевала далеко не так хорошо, как Броня Анцан. Она сбивалась, спотыкалась, не соблюдала ритма. Но на лице ее кавалеру ни разу не появилась гримаса неудовольствия.
Не знаю, чем это кончилось. Я ушел домой. Мне уже не хотелось танцевать. По дороге я думал. Понял, что такие старомодные слова, как “кавалер” или “галантность”, могут иметь не только ироническое значение. Понял, что такое настоящие мужчины.
А Матушевского я больше никогда не видел. Он окончил одиннадцатый класс и, видимо, уехал учиться в Ригу. Во всяком случае, больше мы с ним не встречались. Никогда в жизни я с ним не разговаривал. А он, возможно, даже не подозревал о моем существовании. Но я помню его до сих пор. Вижу его немного задумчивое лицо. Лицо без тени фальши или рисовки.
Хорошо бы стать похожим на него...
А из окон актового зала все несутся звуки модного танго “О, эти черные глаза...” Говорили или даже писали в газетах, что какой-то офицер заказал музыкантам в ресторане танго “Черные глаза”, а когда те кончили играть, вытащил револьвер и застрелился — такое это было грустное танго. Случай будто бы произошел в Риге.
И на меня танго навевало грусть. Под него хорошо думалось. В нем, и вправду, звучало что-то трагическое. А если оно пришло в начале века, не говорило ли это о том, что век будет не слишком веселым?...
Впрочем, бывали ли когда-нибудь веселые века?


На уроке латыни я изучал свою контрольную по алгебре. Двойка с минусом. “Лучше вообще ничего не написать, чем такую чушь!” Эти слова учителя математики звучали у меня в ушах. Я был лентяем, это да. Но тупицей никогда не слыл. А написать абсолютную чушь и получить двойку с минусом мог только законченный тупица.
Не мог я написать какую-то галиматью! Да, я рассеянный. С детства. При сложении два плюс два — у меня иногда получалось. пять! Мог механически ошибиться и получить в итоге дурацкий результат. Но ход решения задачи у меня обычно бывал правильным, логики я не был чужд.
Так как же быть? Согласиться с тем, что я Антон Дубина?
Антон Дубина — один из героев анекдотов нашего математика. Он любил рассказывать на уроках всякие забавные истории. К чести его, всегда очень уместно и не слишком часто. Только для иллюстрации мысли. А мысль свою инспектор Смирнов выражал на редкость точно и ясно. Снабдив ее еще и яркой иллюстрацией из своей сокровищницы анекдотов, он добивался того, что сказанное им однажды мы запоминали навсегда.
Помню его первый урок.
Вошел. Одолел четким шагом метров десять, по-военному повернулся к классу и сказал:
—    Лаба диена, кунги!
Не “лабдиен”, как говорят латыши, а “лаба диена”, что больше соответствует русскому “добрый день”.
Черная бородка, черные усы и желтоватые колючие глаза. Ироническая складка от усов к уголкам рта и столь же иронический взгляд. “Нуну, посмотрим, господа, на что вы способны”, — будто говорили его немного лисьи глаза.
Сел за учительскую кафедру, раскрыл журнал и начал обычную проверку. Называя фамилии, он изучающе всматривался в лицо ученика, будто хотел с первого же взгляда запомнить каждого. И надо сказать, все вскоре убедились, что это у него получается.
—    Вы, конечно, догадались, что я буду преподавать вам алгебру. Что же это такое?
Хитренькая улыбочка.
Подходит к доске и рисует (сразу видно, что рисует он неважно, а, может, просто дурачится) солнце... Ну, точно детский рисуночек!
—    Что это такое? Дуделис!
Дуделис встал по стойке смирно и со своим сильным латгальским акцентом сказал:
—    Солнце, господин учитель.
—    Солнце, значит... А вы, Леонович, что скажете?
Леонович, и без того розовощекий, от волнения зарделся розой. Его
голубые глаза чуть ли не заливали слезы. Он тоже вытянулся во фронт и не совсем уверенным голосом промолвил:
—    Да, вроде, солнце, господин инспектор...
—    Так... А что думают другие?
Молчание.
—    Ну, не стесняйтесь, пожалуйста! Мы же свои люди. Ну, я ваш учитель, даже инспектор гимназии, а вы ученики. Зачем так робеть?! Не понимаю.
После минутного молчания встал Петричек — наш первый ученик:
—    Маленькие дети так рисуют солнце, господин учитель.
—    О! Это уже ближе к истине. Так его рисуют, верно. Но это не солнце — оно не светит и не греет. Какое же это солнце?! Скажем так: это его изображение, символ. Или обозначение.
Он подошел к доске и дорисовал солнышку две точки, черточку и горизонтальную скобочку — ротик. Повернулся к классу. Улыбка. Вполне добродушная. Без всякого ехидства. Потом рядом написал цифру “5” и букву “а”.
А это что такое?
Мы молчали. Никто не знал, что сказать.
—    Ладно, не буду вас мучить. Это тоже символы. И не больше. Один обозначает букву, а другой цифру. И это всего лишь их символы. В природе ни двойку, ни пятерку не встретишь. Как и букву “а”. Так вот. В алгебре не только цифры обозначают числа, но и буквы. Причем, буква может обозначать любое число. Любое!
Он нарочито почесал бородку.
—    Кое-кто, наверно, подумал: “А зачем же рисовать солнце? К чему все это представление? Не теряем ли мы зря время?”
Нет, господа. Говорят, у каждого жулика — свои расчеты. Вот и у меня свои. Мне кажется, что таким образом вы лучше запомните, а, главное, поймете то, чем пойдет разговор.
Не знаю, как другие, а я скажу, что этот его первый урок помню и сегодня. Во всех деталях.
... Первая классная работа. Смирнов раздает тетради.
—    Леонович! Единица. Учитесь списывать. А то условие задачи у него первого ряда, а решение — второго! — И уже, когда Алька сел, добавил: “Есть поговорка: не за то вора бьют, что ворует, а за то, что не умеет красть”.
Пауза.
—    Дуде... Дуделенко!
Дежурный:
—    Господин инспектор, такого ученика у нас нет... Есть Дуделис и есть Гавриленко! Они оба на последней парте сидят!
Демонстративно почесывает бородку:
—    Нет, ваш учитель не ошибся: эту классную работу совершенно оди наково решили ваши товарищи с последней скамьи — господа Дуделис и Гавриленко. Дуделенко — это для удобства и для краткости... Задача решена безукоризненно. Ставлю пятерку, то есть, по два с плюсом на брата.
Урок латыни подходит к концу, а я все еще перед дилеммой: оставаться мне Антоном Дубиной или объясниться с инспектором. Представляю себе, как он, почесывая бороду, глянет на меня своим желтыми глазами и скажет: “Ну что ж, давайте свою тетрадку. Если вы недовольны отметкой, могу исправить...”
Он уже раз так поступил. Исправил тройку с минусом на тройку с двумя минусами и спросил, не нужно ли еще...


Шла большая перемена. Коридор гудел как улей. В актовом зале стоял ничуть не меньший шум.
Когда я входил в зал, то увидел у самых дверей ученика из параллельного класса русского комплекта по фамилии Кижло. Он сидел на стуле, болтая ногами, и уплетал бутерброд. Он был одним из самых маленьких гимназистов, и на парадах шагал в самом последнем ряду. Рядом с Кижло стоял Жорка Баложин, соученик малыша.
-    Ты заметил, обратился он ко мне, у Кижло скоро ноги будут пол доставать!
Жора слыл гимназическим Швейком. Он действительно не давал скучать, и на уроках военного обучения, которые проводились совместно с параллельным классом русского комплекта, я всегда старался оказаться рядом с ним. Баложин был остроумен, но шутки его никого не “убивали”, даже не ранили. Они вызывали добродушный смех. На него никто не держал зла. Думаю, Кижло тоже.
После войны мы как-то встретились с Кижло, и первое, что я заметил: он на полголовы выше меня! Вот она: неравномерность развития!
Итак, шла большая перемена. И тут вижу на лестнице, ведущей в зал, знакомую фигуру. Дежурный учитель... Нет, он был невысок, наш инспектор, и не широк в плечах. Но узнать его легко даже сзади. Строен, подтянут, ходит с высоко поднятой головой. Впрочем, склонить голову ему, может быть, мешал белоснежный стоячий воротничок, накрахмаленный до невозможности.
Значит, сам Бог велел. Сейчас или никогда. Но можно ли вот так прямо подойти к нему в коридоре? А почему бы и нет?!
Я побежал в класс за тетрадкой.


Господин инспектор, простите, пожалуйста!..
—    Да, что случилось? — Он остановился и в упор посмотрел на меня чуть смеющимися желтоватыми глазами. — А, знакомая тетрадь...
—    Понимаете, господин инспектор... Я нисколько не сомневаюсь, что отметка заслужена мною, — соврал я, — или, как бы это сказать...
—    Тогда в чем дело, молодой человек? — и он выразительным движением почесал бородку. — Если отметка справедливая, чем я могу быть вам полезен?
—    Перестать мямлить, — внушаю себе. — Собраться и сказать коротко и ясно.
Господин инспектор! Я вчера весь вечер искал в моей контрольной ошибку, но так и не нашел. Я раз десять прошелся по этой задаче, все получается вроде бы правильно, все логично... Вот в чем загвоздка!
Желтый взгляд до отказа переполнился иронией.
—    Если все логично, то в чем же загвоздка? Не понимаю?
—    Господин инспектор, если я получил двойку с минусом по алгебре, это еще ничего, бывает. Но если я потом три часа подряд ищу ошибку и не вижу ее... если мне все кажется логичным и все мои рассуждения верными... Значит... такому тупице не место в гимназии. Надо учиться ремеслу. Скажем, сапожному. Вот в чем загвоздка!
Желтые глаза смотрят серьезно. Ирония улетучилась.
—    Что ж, так и быть, помогу вам искать ошибку. Где бы нам получше устроиться...
Мы вышли на лестничную площадку в полукруглую башенку с огромным полукруглым окном. Он склонился над лежащей на подоконнике тетрадкой.
Какого лешего у меня так бьется сердце! Подумаешь, несчастье — Антон Дубина! Да у нас половина класса ничего в этой алгебре не петрит. И ни один пока не умер. Надо взять себя в руки!
Беру себя в руки. А он тем временем выпрямился, почесал бороду и говорит:
—    Знаете, молодой человек, а ведь я тоже не нашел ошибки в вашей контрольной. Придется попросить у вас прощения... И исправить отметку... — Он почесал бороду. — Ставлю вам... четверку с минусом. Объясняю: балл снимаю за то, что задачу вы так и не кончили, а минус — вот почему. Математика стремится к самому короткому пути. Вы же поступили наоборот. К примеру, надо поехать в Петербург. Быстрее всего через Эстонию, а вы направились на Москву. Конечно, так тоже можно доехать, но... Словом, вы избрали не самое короткое и элегантное решение. За это — минус. Еще раз прошу простить меня.
Я пробормотал что-то совершенно невнятное. Он улыбнулся, как мне показалось, несколько виноватой улыбкой и снова заговорил.
—    Не в оправдание , конечно, но хочу, чтобы вы знали, как это получилось. Учителю приходится проверять уйму тетрадок. Дома, когда можно и отдохнуть. Проще всего заглянуть в ответ: верный или неверный. Посмотрел, а ответа у вас нет. Взял тетрадки Петричека и Гавриленко — они в классе лучшие математики. Сравнил — батеньки! — куда это вас занесло! Ну и решил, что галиматья какая-то... Да, чуть не забыл. Очень вас прошу, дома не поленитесь закончить. Мне кажется, что у вас получится несколько ответов, и среди них один иррациональный.
Ответов оказалось четыре, из них два иррациональных.


Второе потрясение за одну неделю!
Два дня я “переваривал” поступок Матушевского тогда на балу. А теперь вот Смирнов. Ну кто бы мог подумать, что этот желчный, как мне казалось, и высокомерный человек способен извиниться перед учеником! Самым обыкновенным начинашкой. Я ведь только первый год в гимназии. Будь я сыном, скажем, городского головы, рассуждал я, тогда — другое дело. Или какого-нибудь богача. А мой отец — простой учитель, только и всего. Нет, это в голове не укладывалось. Таким приключением необходимо было с кем-нибудь поделиться. Немедленно.
Хотя мне зверски хотелось есть, домой я не пошел, а направился на Гаёк. Здесь, на окраине города, возле самой реки жил мой лучший друг Хаим Левин, в основной школе мы были с ним одноклассниками.
Имя Хаим, как и фамилия Рабинович, у многих может вызвать улыбку. Такое имя обычно носил герой еврейских анекдотов. К слову сказать, на древнееврейском оно означает — жизнь; когда помнишь об этом, анекдот звучит как-то иначе. Вполне серьезное и даже красивое слово, но со своей особой судьбой. Имя это давно стало заменой слова “еврей”, точнее — “жид”. Когда в Советском Союзе в 30-е годы, как рассказывали, за слово “жид” сажали, юдофобы говорили: “Аты, Хаим, заткнись!” Возможно, все это привело к тому, что в еврейских семьях сыновей все реже стали называть Хаимами, предпочитая более нейтральные для окружения имена, например, Александр. Если верить легенде, будто бы в честь Александра Македонского, в империи которого евреи не знали никаких притеснений.
У нас в городе Хаимов было еще довольно много. Но некоторые из них уже называли себя Фимами, Гарриками и разными другими именами. Моего же друга отличало принципиальное отношение к данному вопросу. Даже в самых ответственных ситуациях (знакомясь с девушкой!) он представлялся только своим настоящим именем. Никаких “Фим” или “Гарриков”!
—    Если ей не нравится мое имя, нам с ней говорить не о чем! В этом вопросе сразу должна быть ясность!
Только не подумайте, что Хаим какой-нибудь националист. Ничуть не бывало! Он — интернационалист. И вообще, по своим политическим воззрениям, он человек без национальности, “член человеческого сообщества”. Так же, как его товарищ, поляк Владька Путинский. Оба они — марксисты, комсомольцы. Разумеется, подпольные.
Так вот, спешу я к Хаиму. Трамваев тогда в городе не было. Отмахал пешком по Шоссейной от Варшавской до Виестура, а потом свернул налево по улице, название которой теперь уже совсем забыл. По ту сторону Шоссейной уже начинался Гаёк, считавшийся окраиной города. А на самом краю Гайка, ближе к Даугаве, находился пивоваренный завод Гурвича. Управляющим этим заводом был отец Хаима. Управляющий — это звучало гордо! Но домик, в котором они жили, выглядел совершенно жалко. Стоял он на краю довольно обширной заводской территории. Маленький, ветхий. Половицы шатались, обои выцвели, мебель старенькая и облупленная. Одним словом, дом отнюдь не отвечал звучной должности — “управляющий”. Да и жили Левины более чем скромно.
Я любил этот домик и обширный двор с деревьями, грядками и забором, через который мы лазили, когда шли в город по “Маленькой дамбочке”. Особенно привлекала близость реки. На берегу стояла наша лодка. Ее мы купили у учителя 1-й гимназии господина Риемерса. Мы познакомились с ним на берегу. Был он заядлый рыболов и вообще симпатичный малый. Купались, а он причалил к берегу. Разговорились. Он сказал, что покупает новую лодку, а эту хочет продать. За сколько? Латов за двенадцать, в крайнем случае, за десять. Мы скинулись и стали владельцами движимого имущества. Парус сшили сами. У нас дома в шкафу лежало “желтое полотно”. Не знаю, почему оно так называлось. Мои родители “задолжали” мне четыре лата, а в “обмен” — дали мне это самое “желтое полотно”. И вот у нас появился вполне приличный парус. А через некоторое время мы, уже не помню как, раздобыли еще полотна и сшили фок. Лодка приобрела очертания, по меньшей мере, пиратского судна. Только черного флага не хватало.
Хаим пожал мне руку так, что кости затрещали. Он был сильным, он старался при каждом удобном случае это доказать. Я не подал виду, что мне это не очень-то приятно. Рассказал о своем разговоре с инспектором.
—    А все равно он мне не нравится, — сказал мой приятель. — Хотя на этот раз он, возможно, поступил достаточно благородно...
—    Почему “достаточно”?
—    Ну хорошо, благородно, без достаточно. Не будем придираться к словам. Все равно от полковника Белой армии ничего хорошего ждать не приходится. Ты не согласен?
—    Ну знаешь... Белогвардейцы тоже разные бывают. — И потом он не просто полковник, а полковник артиллерии.
—    Ну и что?
—    А то, что в артиллерии служили самые воспитанные, образованные и интеллигентные офицеры... К тому же он окончил Петербургский университет. Он инженер-электрик, если хочешь знать!
—    Ну и что? И потом, не “Петербургский”, а “Ленинградский”. Петербурга давно уже нет.
—    Когда он там учился, университет назывался именно так. Тогда Ленинграда не было.
—    Ладно, не будем спорить. — Хаим улыбнулся, мелькнули его удивительно белые зубы. Они очень выделялись на его смуглом от загара лице. У меня, сколько бы я ни загорал, кожа никогда так не темнела. — Ты лишен классовой ненависти, вот в чем беда.
—    Не вижу беды. Нет и не надо. Нашел драгоценность — ненависть!
—    Речь не о ненависти, как таковой, а о классовой. А это разные вещи.
—    Да черт с ней! — сказал я. — Принеси лучше чего-нибудь поесть!
Он вернулся из кухни с тарелкой. На ней лежали бутерброды с соленым огурцом. Потом принес две большие кружки чая. Пока ели, я думал, откуда у него эта неуемная идейность? Ну хорошо, марксизм, конечно, единственная надежда на спасение человечества. Не случайно такие писатели, как Роллан, Барбюс, Фейхтвангер вместе с Советским Союзом. Конечно, колониализм, преследование людей по цвету кожи или по национальности — это гадость. И эксплуатация человека человеком тоже дрянная вещь. Но — “классовая ненависть...” Нет уж, извините, с этим я согласиться не могу!
Тогда, в середине тридцатых, я тоже исповедовал марксизм. Но по характеру не был ни радикалом, ни фанатиком. Когда дело касалось конкретного человека, я исходил не только из убеждений, старался поставить себя на его место.
В сегодняшней Латвии не могу согласиться с теми, кто говорит: “Ах, этот?! Ему нельзя верить — он был коммунистом!”
Примитив! Есть коммунисты и коммунисты. Если кто-то не видит разницы между Альфредом Рубиксом и Альгирдасом Бразаускасом, умственные способности такого человека достойны сожаления. Не будет преувеличением утверждать, что коммунист Бразаускас для освобождения Балтии сделал больше, чем целая тысяча антикоммунистов и национал-радикалов вместе взятых.
“Был коммунистом!.. Был красноармейцем!..”
В партии вступают не только по убеждениям, но и по обстоятельствам. В армии — тем более. Но обстоятельства меняются. И убеждения тоже.
Звучит кощунственно? Возможно. Многие считают: если однажды ты вступил в партию, будь с нею до конца. Но что если вдруг узнаешь, чтопод руководством твоей партии, казавшейся воплощением гуманизма и дружбы народов, расстреляно пятнадцать тысяч офицеров — пленных и поэтому безоружных — только потому, что они служили в польской армии?
Если под мудрым руководством партии и ее гениального вождя и учителя выселялись целые народы? А “отдельно взятых людей” убивали без суда и следствия?
Как прикажете быть тогда?
А поскольку мы заговорили и об армиях, то в любой бывают как подлецы и мародеры, так и люди с самой чистой совестью!
О многом мы с Хаимом не договорили и не могли договорить в тот день.
Мы разделались с бутербродами и решили пройтись. Точнее, он вызвался проводить меня домой.
Путь лежал через пустырь, на котором орава мальчишек играла в футбол. Их было не меньше дюжины. Я предложил обойти опасный участок. От греха подальше.
—    К чертям! Пусть попробуют! Они — трусы, одному дашь по морде, остальные убегут. Держись рядом...
У моего друга зверский удар. Первый из нападавших свалился. Самый рослый из футболистов. Я тоже дал одному по зубам, но тот устоял, двинул меня в грудь. Потом мне еще попало полукирпичиной между лопаток, но, к счастью, плашмя. Да еще через пальто. В общем, мы кое-как прорвались. Вдогонку летели камни, но бежать мы не стали. Заслуга в этом была не моя.
Пройдет несколько лет. Хаима арестуют (но скоро выпустят). Подозревали, что во время побоев в охранке он назвал имена своих товарищей по подполыо. Ему объявили бойкот. С ним запрещалось здороваться, разговаривать, а уж дружбу поддерживать... Я не отрекся от него. “А ты бы выдержал пытки?” — спрашивал я себя.
Я часто думаю о том, почему Хаима, меня, моих сверстников, и не только их, — так покорил коммунизм? И ведь не только в одном Даугавпилсе... Конечно, важную роль для меня, например, сыграли писатели, другие авторитетные для меня герои разных эпох. Но главное, просто хотелось, чтобы всем жилось хорошо! Чтобы не было бедных, чтобы бесплатно учили и лечили. Коммунисты уверяли, что это достижимо. И мы в это верили. Так хотелось верить! Как и сейчас многие верят, надеются, что мир спасет капитализм и демократия. А все намного проще: это не та планета, не тот мир... Ни социализм с самым расчеловеческим лицом, ни капитализм не создадут рай на земле. Но капитализм хоть этого не обещает...


Лето промчалось и оглянуться не успел. “Яхта”, купанье, волейбол. Как теперь говорят, пляжный. Сетку я сплел сам. Не удивляйтесь, я делал сетки для одного магазина. По четыре лата за штуку. Отсюда и “долг” родителей, в счет которого я получил полотно на парус. Конечно, заказов было мало, но все-таки... Мячей мы делать не умели, пришлось потратить деньги. А партнеры доставались бесплатно. Разные. Симпатичные и не очень. Каких Бог пошлет.
Особенно запомнился один. Высокий блондин с покатыми, но мощными плечами. С хорошей улыбкой и крепким, но сдержанным рукопожатием. Он не старался показать свою силу. Только недели две или три спустя мы узнали, что его зовут Стах. Стах Василевский. Тот самый?! Оказалось, да. Боксер тяжелого веса. Если память не изменяет, чемпион Латвии.
—    Хотите, буду вас боксу обучать?
Еще бы!
Он подставлял ладонь: “Бейте!” И мы били. Прямые, крюки. Правой, левой. Он показывал, а мы повторяли какие-то специальные боксерские упражнения.
На ринг мы так и не вышли, но уроки пригодились.
Среди партнеров по волейболу была Реня Высоцкая. Училась во второй гимназии. Отличалась удивительно красивой фигурой. Играла с нами и каталась на пиратском судне также Леля Каушель. Хаим за ней ухаживал, приглашал в кино, угощал мороженым. Играли в волейбол в плавках и купальных костюмах, частенько в мокрых, облегавших тело. Помню, однажды вечером на дамбе появилась полупьяная компания. Взрослые. Они остановились и сверху посмотрели на нас. И один лысоватый, с животиком, показал на нас пальцем и говорит:
—    Это или разврат, или коммунизм!
—    А вы или дурак, или алкоголик!
Кто это крикнул, не помню. Кажется, Лелька Кобленц. Он учился не то в еврейской гимназии, не то в еврейском ремесленном училище. Точно не скажу. А вот то, что он хорошо знал приемы джиу-джитсу и охотно делился ими, помню хорошо. Так что на пляже мы овладели азами бокса и восточных единоборств.
Как ни хорошо лето, оно не бесконечно. А осенью ждала школа. Меня. Хаима это не касалось. Он был убежден, что лучшие люди на земле рабочие, пролетарии, и он должен стать одним из них. Окончив основную школу, он пошел работать на фабрику. Учиться он не желал из идейных соображений, а не потому, что презирал науку. Читал он много, и классику и таких современных писателей, как Ромэн Роллан, Максим Горький, Константин Федин, Лион Фейхтвангер, Теодор Драйзер.
Итак, начался новый учебный год. Он принес перемены теперь в нашем 4-а классе появились также девочки. И классной наставницей стала госпожа Высоцкая. Высокая худая блондинка лет тридцати двух или трех. Довольно привлекательная особа, но очень уж строгая. Никогда не улыбалась. Говорили, что ей покровительствует сам директор.
Кстати, о директоре. Им был католический священник. Человек лет сорока с небольшим, баскетбольного роста. По слухам, бывший актер. У него были вполне светские манеры, приятное лицо, отличная дикция. Он преподавал нам этику, и на его уроках было очень интересно. Фамилия — Плонис. Известность ему придавало еще то, что он один из очень немногих в нашем городе являлся владельцем автомобиля. У физкультурника, господина Лиелаусиса, был мотоцикл. У преподавателя военного обучения, капитан-лейтенанта Земитиса — мотоцикл с коляской (тогда говорили — с ванночкой). Шла молва, что в этой “ванночке” видели и гимназисток старших классов. И тем не менее мотоцикл, далее с коляской, это еще не автомобиль... А у директора был автомобиль, и с этим приходилось считаться.
На одной из перемен к нашей парте подошла госпожа Высоцкая, попросила меня встать и села на место моего соседа Коли Гавриленко, лучшего в классе математика. Стала рыться в его портфеле, извлекла какую-то тетрадь и молча удалилась. На другой день стало известно, что Гавриленко исключен из гимназии. Будто бы “за коммунистическую деятельность”.
Принимал ли Коля участие в работе школьной подпольной организации, не знаю. О гимназической ячейке мне ничего не могло быть известно. Я состоял в другой первичной организации, вместе с Хаимом. Руководила ею девушка по имени Фаня. Только она знала наши фамилии, а мы знали только друг друга. Этого требовала конспирация.
Что касается той злополучной тетрадки, за которую Колю исключили из гимназии, то в ней он записывал слова советских песен. Знаю это потому, что некоторые диктовал ему сам. У нас дома было радио, а у соседа по скамье — не было.
Может сложиться неверное представление, что чуть ли не каждый третий гимназист действовал в нелегальных кружках. На самом деле, нас было очень мало. После войны я узнал от одного историка, что в довоенной Латвии было всего пять сотен членов компартии. Молодежная организация насчитывала в несколько раз больше человек. Был еще МОПР — мел<дународная организация помощи революционерам. Были так называемые сочувствующие. Тоже не очень много. Но благодаря слаженной и смелой работе подпольщиков могло создаться впечатление, что их намного больше. Прокламации в почтовых ящиках, карманах учеников, коммунистические плакаты на стенах домов и афишных тумбах, красные флаги на телеграфных проводах и фабричных трубах — говорили сами за себя. А ведь еще организовывались митинги на предприятиях, во время которых ораторов часто арестовывали и препровождали в политическое управление, т.е. политическую полицию или, как мы ее называли, охранку.
Демонстрации проводились и после переворота Ульманиса. Участники шествия едва успевали дойти до угла, как оказывались арестованными. И главное, они знали о своей судьбе заранее, но все-таки шли. Партийная дисциплина плюс идейная убежденность! Чегочего, а идейной убежденности у коммунистов не отнимешь.
Но мы отвлеклись.
На другой день после истории с Колей Гавриленко ко мне в коридоре подошел господин Смирнов.
—    Наверное, уже знаете новость? Я о Гавриленко. — Пауза. — Я не знаю ваших убеждений. Это к тому, что сейчас тут у нас и вообще по всей Европе в моду вошел коммунизм. Я убежденный монархист и коммунизм отрицаю. Но Гавриленко мне жаль. Даже если он и поддался большевистской пропаганде. Жаль как способного к математике гимназиста и как русского человека. А к вам я подошел вот почему. Прежде всего, я питаю к вам симпатию. После того случая с контрольной работой. И потом, вы тоже совсем неплохо решаете задачи’по алгебре. — Пауза. Не путайтесь, ради Бога, в эти дела... Хотя бы пока не кончите учиться... Простите за назойливость, но... — Он приложил руку к лацкану пиджака и чуть наклонил голову. Повернулся и ушел, не дав мне произнести хоть слово.
Честно говоря, я и не знал, что сказать. Я был ошарашен.
Сперва закралась было одна нехорошая мысль. С чего бы это он подошел именно ко мне?.. Уж не кроется ли за этим?.. Но я тут же отогнал прочь “классовый подход” и обрушился на самого себя. “Какой же ты, однако, мерзкий тип! — сказал я себе. — Конспиратор жалкий! Тебе повсюду мерещатся провокаторы и шпионы. Да как ты мог!..”
Нет, он был со мной искренен. В этом не могло быть сомнений. И пусть дворяне угнетали простых людей и жили за их счет, но у многих аристократов было же душевное благородство и строгие понятия о чести. А Смирнов, как все знали, принадлежал к дворянскому роду и высшему офицерству русской армии.


Первая треть осталась позади. Я мог ее считать для себя вполне успешной. Правда, кое-какие отметки меня не совсем устраивали. Скажем, четверка по гимнастике. Хотя “солнышка” на турнике не крутил, все же считался неплохим гимнастом. Даже входил в сборную гимназии. Нет, не в группе “а”, конечно, но в группе “б” (средней) занимал прочное место. А “солнышка” я не крутил из трусости, оно бы у меня получилось, если бы я не боялся сорваться и полететь головой в стену. Физически я был неплохо развит. Я мог отжаться от пола раз сорок.
Некоторым сила дается при рождении. Например, Хаиму. У него мускулатура была, как говорили когда-то, “ничего особенного”. Но с мальчишками в классе у него никаких проблем не было, его все боялись. Со мною — иначе. В первых классах меня не бил только ленивый. Я был хилым. И это считалось особым позором, потому что мой отец был учителем гимнастики. Правда, в другой школе.
До гимназии я учился в 3-ей городской еврейской основной школе с русским языком преподавания. Ее называли школой Добрина — по фамилии директора.
Хотя многие мои сверстники в те времена, впрочем, как и в наши дни, не очень хвалили власти и проводимую ими политику, особенно по национальному вопросу, в городе было несколько еврейских основных школ и одна гимназия. Я говорю только о тех школах, которые содержало государство. А были еще и частные.
Существовали также государственные русские, польские, белорусская основные школы. Работала польская, русская и, если не ошибаюсь, белорусская гимназии. Само собой разумеется, то же можно сказать и о латышских.
Нашу Вторую государственную Даугавпилсскую гимназию еще называли объединенной, потому что она состояла из четырех комплектов. Сейчас бы сказали — потоков: латышского, русского, польского и белорусского. Согласно языкам преподавания. Директором был латыш, как я уже сказал, католический священник Плонис, а инспектором — уже знакомый читателю Смирнов. Инспектор — это нечто вроде завуча, второй человек в гимназии.
Один директор, один инспектор, одна учительская и говорящие на разных языках учителя.
Я не историк, не изучал вопроса, что побудило городские власти объединить несколько гимназий в одну. Может быть, я ошибаюсь, но думаю, причина была вот в чем. Школа создалась после прихода к власти Карлиса Ульманиса, когда в стране начала возобладать идея усиления влияния коренной нации. Возросла роль латышского языка. В городской управе, на почте, в магазинах стали отвечать преимущественно полатышски. И на работу охотнее стали принимать тех, кто знал латышский язык. Да, что-то похожее на наше время. И многие родители стали посылать детей в латышские школы. Были и другие причины, конечно. Но факт остается фактом: в гимназиях национальных меньшинств сказывался недобор учащихся. А в латышской гимназии — мест не хватало.
Полные комплекты во 2-й гимназии существовали только год. Затем на польском и белорусском потоках не стало первых классов. Правда, теперь они назывались пятыми. Поясню. По-новому классы считали так: первые шесть основной школы носили прежние порядковые номера. В гимназии же начальный класс называли пятым, а последний — первым. Такое вот новшество.
Пятых классов польского и белорусского комплектов больше не было. Польские и белорусские дети поступали, как правило, на латышский поток. Принудительная ассимиляция? В каком-то смысле. Но в городе продолжала существовать государственная еврейская гимназия. Не потому ли, что большинство евреев, возможно, из-за некоторой обособленности, предпочли, чтобы их дети обучались на родном языке? И потом, в Елгаве, Риге и Лиепае по-прежнему функционировали немецкие средние школы.
Как ни странно, с обучением на языках национальных меньшинств было покончено после установления в Латвии советской власти. Латвия была принята в Советский Союз — оплот интернационализма, а в республике постепенно исчезли не только гимназии, но и основные школы для поляков, литовцев, евреев и разных прочих шведов. Остались только русские и латышские — как-никак коренная нация.
Характерно, что этой существенной перемены мы, комсомольцы, не заметили. Мы видели только то, что хотели видеть.
Простите, что вставка получилась слишком длинной. Вернусь к моей мускулатуре. Итак, я был хилым мальчиком. Мне это надоело, и я начал упражняться с гантелями, отжиматься от пола, бегать, плавать и... драться. Моим правилом стало — не убегать, пусть побьют, но я должен дать сдачи.
Мне удалось изменить не только мускулатуру, но и характер. И в эти преобразования немалую лепту внес мой отец.
Учителем гимнастики у нас в гимназии был неспециалист, человек с музыкальным образованием, господин Руллис. Он преподавал нам теорию музыки и руководил школьным духовым оркестром. Господин Руллис ко мне относился не так уж плохо, но, видимо, полагал, учитывая мою национальную принадлежность, что “четверка для него достаточно хороша”. Возможно, это всего лишь мой домысел. И не совсем справедливый, но так я тогда считал. Уязвленное еврейское самолюбие, что ли?
Как бы там ни было, а свою правоту мне удалось через некоторое время доказать учителю гимнастики, и в следующей трети я был удостоен пятерки.
На одном из уроков Руллис захотел посмотреть, сколько раз каждый из нас может отжаться от пола. Я понял, что настал мой час и постарался лицом в грязь не ударить. На счете шестьдесят три, а считал я, понятное дело, про себя, послышался смех. Я оглянулся, все товарищи лежат на полу, смотрят в мою сторону и смеются. Смеется и сам учитель...
Труднее было доказать, что по алгебре я заслуживаю больше тройки.
Смирнову я бы, возможно, это доказал, но не Шаблову, который заменил прежнего учителя. У нас с ним отношения как-то сразу не сложились. Мне он показался сухарем по сравнению с прежним математиком — ярким и постоянно удивлявшим нас Смирновым-. Видимо, я чем-то проявил это свое отношение к новому преподавателю. И он, по всей вероятности, это заметил.
Словом, по математике я стал постоянным троечником. И даже в предпоследнем классе, когда курс алгебры у нас заканчивался, на экзамене я получил тройку. Тройку, которая пошла в аттестат зрелости. То была самая “нашумевшая” тройка в моей школьной жизни. “Победная” тройка. Но о ней расскажу позже, когда время придет.
Хочется подвести еще один итог.
Год назад мои отметки за первую треть года были намного хуже — больше троек, немного четверок и пятерок. И не потому, что меньше старался. Наоборот, учился намного прилежнее, больше времени уделял домашним заданиям. Внимательно слушал учителей. Это теперь, год спустя, я обнаглел — стал прогуливать уроки, дома лодырничать и так далее. А отметки, как видите, улучшились. Как же так?
Год назад я с трудом мог уследить за тем, что говорит учитель. Смысл сказанного им доходил до меня с большим опозданием. Я еще только “переваривал” первое слово новой фразы, а преподаватель успевал произнести еще пять. В мозгу моем постоянно образовывались заторы, словно на реке в половодье. Ведь я уже говорил, что окончил основную школу с русским языком преподавания. Ухо мое ещё не привыкло к латышскому. Когда поступал в гимназию, больше всего этого и опасался. Одно дело сдать экзамен, а совсем другое — освоится в новой среде. На это ушло не меньше двух месяцев. Трудно, но что поделаешь, через это нужно было пройти.


Итак, в четвертом классе нас объединили с девочками. Как-то само собой получилось, что мы стали переглядываться с Витей. Полное ее имя — Виктория. Виктория Залеска. Полька. У русских Виктория уменьшительно называлась бы Викой. А тут — Витя. Будто бы мальчик.
Тоненькая, беленькая, с большими чуть затуманенными глазами. Светло-голубыми, но не водянистыми. И долгий внимательный взгляд.
Что делать — я был влюбчивым. С детства. Даже в дошкольном классе меня угораздило втрескаться в крохотную девчушку Рахиль Лосеву. Вот видите, прошло всего каких-то шесть с лишним десятков лет, а я помню имя и фамилию. Если она прочтет эти строки, может считать их моим запоздалым признанием.
Вите я тоже так и не сказал о своих нежных чувствах. Говорил о каких-то книгах, если не ошибаюсь, о романах Кронина “Звезды смотрят вниз” и “Замке Броуди”, которые мне очень понравились. Распространялся о скрипичных концертах Сарры Рашиной, на которых мне посчастливилось побывать. Уж очень хотелось показать свою эрудицию и хороший вкус. Хотя я и вправду уже тогда любил скрипку. Мы с Витей несколько раз даже танцевали на школьных вечерах. А однажды я набрался храбрости и попросил разрешения проводить ее до дома. Она согласилась, предупредив, что живет далеко, аж в Калкунах. Но я об этом уже знал, и никакие расстояния не могли меня напугать.
Школа наша находилась на Новом Строении. Нужно было пройти через весь центр, преодолеть мост через Даугаву. Потом еще отмахать солидный кусок до этих Калкун — небольшого островка одноэтажных домов вдоль пустынного шоссе.
Я знал не только, где она обитает, но и то, что семья ее живет довольно бедно. Домик их был небольшим и сереньким — из давно не крашенных досок. Меня пригласили зайти, но я вежливо отказался. Хотя мне очень хотелось. Почему-то испугался — не было уверенности, что родственники встретят дружелюбно. Да и как себя вести, о чем говорить, тоже не знал. Физические упражнения помогли мне преодолеть робость только на улице, в общении с мальчишками. Но в обращении с девушками гантели храбрости не придали. Я вежливо попрощался. Обратный путь в одиночестве показался очень долгим и скучным. Тем не менее я бы охотно проделал его еще раз...
Лишь в самом конце учебного года я назначил Вите свидание. Сами понимаете, отважился я на такой шаг после долгих колебаний. Потом еще несколько бесконечно тянувшихся секунд томился в ожидании ответа. Он оказался положительным. И сопровождался благосклонным взглядом. Это происходило на лестничной площадке, в полукруглой башне с большущим окном, и в глазах Вити отражалась небесная синева и свет весеннего дня.
В тот день я брился особенно тщательно. Да, я уже брился. Был очень горд, что пользуюсь опасной бритвой — отцовским “золингеном”. И почти без порезов. Но недавно, когда я брил бороду, моя тетя Дора, возясь на кухне, напевала. Она любила радио и знала много советских песен. Из кухни доносилось: “И еще тебе желаю, дорогой товарищ мой, если раны, то мгновенной, если смерти, небольшой!” Услышав такое, я рассмеялся и здорово порезался.
Но в день свидания я побрился без единой царапины. Надел новый костюм — серовато-голубой в темно-синюю клетку. Спортивного покроя. Дома говорили, что он мне очень к лицу. Но, самое главное, костюм этот я купил на собственноручно заработанные деньги. Дело было так. На пивоваренном заводе, том самом, где отец Хаима служил управляющим, случился пожар. Сгорел один из цехов. В нем стояли огромные чаны с солодом. К нашему счастью (и к счастью владельца тоже) обгорел только верхний слой. Короче говоря, мой друг договорился, что работу по спасению оставшегося солода выполним мы с ним. Трудились дней пять. Один насыпал зерно в мешок, а другой относил его по шатким сходням. Попеременно. И в итоге мы заработали по тридцать с лишним латов. Дней за пять или шесть.
Итак, я в новом костюме, тщательно выбритый и обильно побрызганный одеколоном, с букетиком каких-то цветочков стою в назначенный час возле кондитерского магазина в нескольких кварталах от моста. Чтобы Виктории не надо было далеко ходить. При магазине работает кафе. Известное в городе кафе Франциса. В кармане лежат деньги. Не выпрошенные у родителей или дедушки, а честно заработанные. Стою и думаю, чем я буду угощать свою даму. Стою минут десять. Двадцать...
Так и не пришла. Теперь мне понятно, почему парни постарше гак плохо отзываются о женщинах. Об их вероломстве и вообще о полной ненадежности.
Мы встретились только осенью, в новом учебном году. Я, как мальчишки говорили, затаил хамство и поэтому ни о чем не стал спрашивать. Ведь и так все ясно. Захочет, скажет сама. Но она не говорила. Да я и не предоставлял ей для этого возможности. Даже не смотрел на нее, не оказывался “случайно” рядом и вообще вел себя совершенно индифферентно. Чувство обиды и собственной правоты взяло верх над всеми прочими чувствами. Даже самыми возвышенными.
Но все оказалось на редкость просто: за день до назначенной встречи у Вити случился приступ аппендицита, ее отвезли в больницу и сделали операцию.
Я чувствовал себя последним негодяем и дураком. Сначала пытался оправдать себя в собственных глазах: все равно должна была каким-то образом дать мне знать, она сама виновата. Потом стал посыпать голову пеплом: Матушевский, которого я считал настоящим мужчиной, так бы не поступил. Но...
За лето я успел увлечься другой девушкой.


В те дни душевного расстройства произошло событие, отвлекшее меня от других переживаний.
Начало урока военного обучения. Капитан-лейтенант Земитис занял свое место на учительской кафедре, проверил, все ли присутствуют и собрался было приступить к очередной своей военной теме, когда Шурка Бениксон возьми да и спроси:
—    Господин капитан, не могли бы вы объяснить, что такое триппер?
Раздался дружный хохот. Казалось, вопрос исчерпан. Бениксон сделал свое дело — развеселил товарищей и, конечно, в ответе не нуждался. Но капитан-лейтенант Земитис посчитал иначе. Он сказал:
—    Вы зря смеетесь. Триппер — не позор. Это простое невезение.
Новый взрыв смеха. Если выходка Шурки явилась для нас неожиданностью, то ответ доблестного офицера на вопрос ученика полностью поражал воображение. Господин капитан заверил нас, что триппер не позор, а его выражение лица при этом позволяло догадаться, что это даже некоторая доблесть.
Желая разрядить обстановку, Баложин попытался повернуть разговор в другое русло:
—    Господин капитан, а что вы думаете по поводу того, что Гитлер так зарится на Австрию?
То ли доблестный капитан-лейтенант усмотрел в этом вопросе подвох, то ли не знал, что ответить, но он, ко всеобщему удивлению, показал на меня пальцем и сказал:
—    Обратитесь к Афремовичу — жиды, как известно, всегда интересовались политикой!
Не слово “žīdi”, которое в то время в латышском языке не носило оскорбительного оттенка, вывело меня из себя. Тон, которым капитан произнес эту неуместную реплику, выражение его самодовольной физиономии и вся нелепость ситуации до глубины души возмутили меня.
Воцарилась мертвая тишина. Мне показалось, что товарищам по классу неловко смотреть в мою сторону.
Я очень спокойно встал, опустил крышку парты и, не говоря ни слова, направился к выходу.
—    Куда вы?! Я кажется вам не разрешил! Стойте!
У дверей я повернулся, посмотрел на него, как мне казалось, вызывающе и вышел. Нет, дверыо хлопать не стал, зачем давать ему повод.
Потом Петричек сказал, что я был очень бледен, на мне лица не было. Видимо, вид у меня был довольно жалкий, но что поделаешь...
Это был первый случай проявления ко мне антисемитизма. В этой гимназии. И последний со стороны учителей.
К чести моих соучеников — латышей, поляков, русских — все они в той или иной степени выразили солидарность со мной. Некоторые после урока пожали мне руку. Петричек сказал, что капитан — свинья. Лейман назвал меня молодцом, он очень одобряет мое поведение.
Кстати, Ян Лейман, обитающий теперь в Варшаве, в начале девяностых годов приезжал в Ригу, и мы встретились у нашего общего знакомого Болеслава Кульповича, который на год или два раньше нас окончил ту же гимназию. И первое, о чем вспомнил гость из Варшавы, после того, как мы выпили за гимназические годы, был этот злополучный урок военного обучения. Моя жена впервые от него услышала эту историю.
Мы каждый год обмениваемся с Лейманами новогодними приветствиями — они его пишут по-польски, а мы отвечаем на латышском.
Я ждал реакции на свой поступок. Скорее всего, отрицательной — иной трудно было предвидеть. Могли и из школы попросить. Ведь не кому-нибудь, а офицеру национальной армии я выразил свое неуважение. Но вот отзвенел последний звонок, пора домой, а все тихо и мирно.
Начало следующего дня не Принесло ничего нового.
Странно. Неужели господин капитан не предпринял против меня никаких военных действий? Артиллерийской подготовки пока не слышно... А это не по-военному.
На первом же уроке в начале года он нас предупредил: хотя по званию он капитан-лейтенант, правила хорошего тона требуют при обращении к нему говорить “господин капитан”. Так полагается в обществе военных людей — при возможности повышать друг друга в звании. Как видите, я выполняю его пожелание и называю его не иначе, как капитаном.
Еще он гордится тем, что знакомые называют его фашистом. Да, он фашист и всегда готов к борьбе со всякой левой сволочью. Несомненно, в его глазах такой сволочью являлся единственный в классе еврей, который вдобавок еще так вызывающе повел себя на его уроке. Так где же эта борьба?
На последней перемене ко мне в коридоре подошел наш инспектор. В его желтоватых глазах прыгали насмешливые огоньки.
—    На Вас, молодой человек, поступила, знаете ли, очень серьезная жалоба. — Пауза. — Догадываетесь, небось, от кого! Знает кошка, чье сало съела...
Я молчал, мне было не до шуток.
Он снова заговорил. Вчера в учительской преподаватель военного обучения обратился к директору с официальной жалобой на одного недисциплинированного ученика. При разговоре присутствовал инспектор. Он уже слышал об этой эпопее. Инспектор изобразил изумление и сказал: “Кто бы мог подумать! Даже не верится — такой воспитанный гимназист и вдруг без разрешения покидает класс!”
Господин Смирнов перешел на русский язык. Он говорил по-латышски безукоризненно грамотно. И запас слов имел достаточный. Правда, акцент моментально выдавал в нем русского. Но ведь это не помеха. Только и я это давно заметил если разговор достигал какой-то высшей точки, он переходил на русский. Рассказывает, бывало, какую-нибудь историю и в самом интересном месте начинает говорить по-русски. Даже на уроках. Вот и теперь:
—    С одной стороны, конечно, веду себя непедагогично. Я учитель, а вы ученик. И я посвящаю вас в разговоры, которые учителя ведут в учительской. Но... Как бы это сказать... Я не только учитель. Я еще человек, а у каждого человека свои слабости. Чувствую, что должен вам рассказать, хотя и ругаю себя за это. Вы уж не осуждайте.
Я что-то пробормотал не очень вразумительное. Мне было страшно неловко. Подумать только, он еще просит, чтобы не осуждал!
Мне страшно хотелось узнать, как реагировал директор, но разве спросишь об этом... Директор мне нравился, но кто его знает, что он в действительности за человек. Однажды он пришел к нам на урок. Видно, до него дошли слухи, что молодая и очень хорошенькая учительница госпожа Попе не может справиться с нами. В классе тогда были одни только мальчики. Она и в самом деле, бывало, краснела и бледнела от наших выходок. Директор пришел, сел на последнюю скамейку и весь урок молчал. Все бы ничего. Но когда прозвенел звонок, он вышел из класса первым. Не пропустив даму. Мало того — он закрыл перед ее носом дверь. Это казалось тем более странным, что господин Плонис был весьма воспитанным человеком. К тому же преподавал нам этику!..
Мы пытались объяснить его поступок так: Плонис — ксендз, возможно, подобным образом он хотел продемонстрировать перед нами свое безразличное отношение к женщинам?
Но сейчас меня меньше всего интересовало его отношение к слабому полу. Как он отнесся к сообщению капитана Земитиса об ужасном поведении Афремовича? Ко всему прочему — представителю не самой хорошей религиозной конфессии? Ведь это было задолго до того, как Папа Римский снял с евреев обвинение за распятого Пилатом Христа. Господин Смирнов будто прочитал мои мысли.
—    Понимаете, наш генерал ушел не солоно хлебавши, — продолжал он. — Директор поддержал меня, сказал, что вы действительно производите впечатление дисциплинированного юноши. Потом поинтересовался, что побудило вас без спросу выйти из класса. Ваш обидчик замялся, ничего толком не сказал. Его выручил звонок. А жаль, мне очень хотелось послушать, как он будет изворачиваться.
Нашу беседу тоже прервал звонок. Но инспектор успел меня заверить, что лично он одобряет мой поступок и готов пожать мне руку. Эти его слова затмили впечатление от вчерашнего. У меня посветлело на душе. На одного хама в моем окружении оказалось множество порядочных людей. И не только среди соучеников.
Интересно, что теперь скажет мой друг Хаим о нашем инспекторе.
Выяснить мнение друга мне так и не удалось. Хаима арестовали. Месяца через три состоялся суд. Три года тюрьмы. За антигосударственную деятельность.
Вместе с другим товарищем по организации он собирал деньги для политических заключенных. Ходили по квартирам. Адреса считались надежными, хорошо проверенными. В эти квартиры с той же целью подпольщики ходили уже не первый год. До сих пор ни одного казуса не было. А на этот раз получилось вот что. Вместо отца, который всегда давал на МОПР деньги он был “сочувствующим” с солидным ста
жем, дверь открыл сын. Фамилия та же, поди разберись. Тот попросил минуточку подождать — зайдет к соседу одолжить деньги. Сосед оказался полицейским, и вдвоем они без особого труда скрутили сборщика добровольных пожертвований.


Честно говоря, бить окна — действительно большое удовольствие. По .себе знаю. Мальчишки с нашего двора ходили на пожары главным образом потому, что там разрешали выбивать оконные стекла. Это вовсе не считалось хулиганством. Дом все равно пропадал.
А вот приходилось ли вам слышать об интеллигентных хулиганах? В нашем городе этот термин родился примерно так.
Однажды мы шатались по местному Бродвею и обсуждали вчерашнюю кинокомедию. Андрюшке Ведейсу особенно понравилась такая проделка юных героев фильма: когда навстречу им попалась знакомая девица, приятели, глядя ей приветливо в глаза, пожали друг другу руки и одновременно приподняли шляпы. На ходу. Мне это тоже показалось очень забавным, но Борька Маринов сказал, что ничего смешного в этом нет.
Мы с Андрисом решили провести эксперимент. Отработали рукопожатие. Потренировались в церемониальном снятии гимназических фуражек и добились полной синхронности. Отрепетировали сверхдурацкую улыбку, без которой нельзя добиться нужного эффекта.
Сначала думали отработать новый трюк на незнакомых людях, но тут сам Бог послал нам знакомого моего отца, толстого Иофе с не менее дородной супругой. Мы с Андрисом не заставили себя долго ждать.
—    Что это такое?! — подпрыгнув от неожиданности, возмутилась мадам Иофе.
—    А-а, не обращай внимания, — добродушно отозвался ее муж. — Это наши интеллигентные хулиганы нашли себе новую забаву...
Подумать только! — интеллигентные хулиганы... В этом что-то было. Даже скептически настроенный Борька Маринов пришел в восторг от такого определения нашей сущности. А что? Если подумать...
Мы попробовали сравнить нашу троицу хотя бы с известным городским хулиганом Савкой. Его фамилия нам не была известна. Знали, что он со Старого Форштадта, и окрестили Савкой Старофорштадским. Он нигде не учился, шлялся со своей компанией по городу и, освещая все вокруг нахально-ослепительной улыбкой, откалывал самые неимоверные номера.
Его коронным трюком была “высадка десанта”.
После многочасового фланирования по тротуарам ноги начинают уставать. Хочется присесть, но где? Все скамейки на Тарелочке — так назывался городской сад в центре города — заняты. Можно найти место для одного, а Савкина свита состоит человек из пяти. Тут-то Савка и проводит десантную операцию. Он садится на краешек скамьи, занятой компанией бабушек и дедушек. Наклоняется вперед и со своей ангельской улыбкой заглядывает в глаза сидящих рядом. Потом вставляет в рот палец, начинает надувать щеки и... издает непристойный звук. Соседи бегут без оглядки, а Савкины товарищи, громогласно хохоча, занимают тепленькие местечки.
Так высаживали десант обыкновенные хулиганы. А вот как это делали интеллигентные.
Завидев свободное местечко, кто-то из нас мгновенно занимает его в виде плацдарма, а другой, стоя рядом, будто продолжает начатый ранее разговор: “А как ты чувствуешь себя теперь?” Занявший плацдарм отбечает: “Немного лучше, но... Сам понимаешь, скарлатина это не насморк. Еще кружится голова, нет аппетита и, посмотри — сходит кожа с рук. Все еще продолжается это дурацкое шелушение!..”
Первой покидает скамейку молодая пара с детской коляской. С опаской глядя на “десантника”, встают и быстренько удаляются старик со старухой. И вся скамейка в нашем распоряжении. Ура!
Конечно, это тоже хулиганство, но есть ведь разница.
Другой пример. В холодную погоду у фланирующих по Бродвею возникает потребность погреться. Самое простое — зайти в какой-нибудь магазин. Скажем, к Фейгельсону, где продают апельсины, шоколад и другие сладости самых невообразимых названий. Нет денег? Не беда. Вы пришли не покупать, а только погреться. Фланирующие долго и с преувеличенным интересом рассматривают витрины и разводят руками -    нет, мол, не видно. А когда владелец магазина вежливо интересуется, чем может вам помочь, вы спрашиваете, нет ли сегодня “рикитикитави”?
Господин Фейгельсон просит прощения — этого товара сегодня в его лавке действительно нет. Зайдите завтра, может, завезут. Конечно, он не станет спрашивать, что это такое. Когда вы уйдете, осведомится у жены, она все знает. Но владелец магазина ошибется. Потому что это не карамель и не ириски Рики Тики Тави маленький, но очень храбрый зверек — мангуст. Он уничтожает змей. И знаменитый писатель Киплинг написал о нем небольшую книжечку, которую мы проходим по английскому языку. А его нам преподает замечательная учительница мисс Бергман.
Кстати об английском. Как-то раз мисс Бергман велела нам выучить наизусть молитву “Отче наш” на английском языке. Перед уроком мы лихорадочно зубрили. Вдруг Алька Леонович мне подмигнул и кивком указал на соседа по парте Августа Дворецкого. Алька усиленно забубнил “Зе Холли Прайер. Бай Лонгфелло”. В шахматах такой ход сопровождается восклицательным знаком. Надо же! Это все равно, что сказать : “Отче наш. Стихотворение Лермонтова”. Мой сосед по парте Юра Комаровский, бросив выразительный взгляд на Альку, повторил те же слова. И я тоже. И хотя Дворецкому никто так прямо не сказал, что “стихотворение Лонгфелло”, он, как говорится, оправдал наши надежды: прочитал заглавие, назвал “автора” и начал декламировать.
Надо было видеть, как округлились глаза мисс Бергман, прежде чем, последовав примеру своих учеников, она захохотала вместе с нами. У нее даже слезы выступили, так она смеялась.
Можно, конечно, спорить об “интеллигентности” подобного озорства. Но, согласитесь, надо было проявить немалую выдумку, чтобы разыграть такой спектакль И к чести Альки Леоновича надо сказать, что это был экспромт. Алька же, если память мне не изменяет, придумал и такой номер.
Мы гуляем. Навстречу Андрюшка Ведейс. Здороваемся. Пожимая руку Альке, он заметно изменяется в лице и отдергивает руку. А ведь это Ведейс! Другой бы в обморок упал. Особенно, когда увидел, что он пожимал. Алька, на время разумеется, позаимствовал из кабинета естествознания кисть скелета. Когда подал Андрису руку, из рукава высовывалась одна только эта кисть...
Тоже, понятное дело, рискованная шутка, но...
Все познается в сравнении. В параллельном классе был такой оболтус Мишка. Дадим ему фамилию Крикун вместо настоящей, несколько похожей. На переменах он высовывал голову в коридор и орал во всю глотку:
—    А кому пан Михал пихал?!!!
Не на всех переменах, а только тогда, когда дежурила молодая учительница, которую часто сопровождал ее коллега из польского комплекта. Вы наверное догадались, что имя его было Михал.
Я не называю фамилии этого хама из параллельного класса. Как-то не хочется вспоминать таких соучеников, которые омрачают память о нашей гимназии.
А остальные? Как быть с ними? Может быть, их тоже не стоит называть по именам?
Хочется назвать каждого. Чтобы было по возможности больше имен. И вот почему.
Говорят, не все М01ут быть великими. Безусловно. Но и так называемый “маленький человек” совсем не такой уж маленький. Каждый из нас по своему велик в этой жизни, на отдельных ее этапах. Пусть же останутся имена бывших гимназистов на этих страницах. Небольшой, но все же след.
Многие из товарищей по гимназии не дожили до наших дней. Некоторые кончили смертью мучеников. Фронт, лагеря, ссылки. И обычная послевоенная жизнь тоже была не из легких. Нашему поколению досталось.
Однако все невзгоды еще впереди, а пока, в конце тридцатых годов, мы молоды, полны самых прекрасных надежд и мечтаний, учимся, читаем книги, ходим в кино, фланируем по Бродвею и совершенно не думаем о том, что состаримся или вовсе не доживем до седых волос.
Может быть, именно по этой причине природа заботится, чтобы в молодости мы много смеялись, шутили, сочиняли сценарии замысловатых проделок и смешили окружающих?
Может быть, это из-за смутного, чисто интуитивного предчувствия драматического будущего в среде молодых возникают подобные КИХ — клубы интеллигентных хулиганов.
У членов нашего клуба не было соответствующих удостоверений. В него не записывались. Это была, по нынешней терминологии, сверхнеформальная организация. Никакого учета. И я только очень произвольно могу назвать несколько фамилий наших остряков: уже знакомые нам Леонович, Ведейс, Маринов, Баложин, Бениксон, Янка Петричек и до сих пор не упоминавшиеся Юрий Романов и Вася Наумов. Все они, если сами и не острили, то любили и ценили хорошую шутку, сатирическую книгу и, главное, никогда не обижались, если сами становились объектом насмешек, шутки.

Мы усиленно упражнялись. На турнике — его теперь называют перекладиной, на брусьях и кольцах. Разумеется, в вольных движениях тоже. Появилось и одно новшество. В метре от турника, но чуть пониже, натягивали шнур. Надо сделать замах, пролететь над шнуром и приземлиться на мате.
Первый блин комом. Не могу устоять на ногах, часто семеню, и уже за матом падаю, уткнувшись носом в пол.
Значит, надо приземляться не вертикально, а с наклоном назад.
Это легко сказать... Падаю еще раз десять.
Состав сборной пока не определен. Можно и не попасть. Но очень уж хочется. Рига! Участие во вселатвийских состязаниях по гимнастике среди команд средних школ!
Наша гимназия — в фаворитах. Сильные гимнасты есть и в школах Риги, но нашим главным соперником считается Лиепайская гимназия. Если не ошибаюсь, немецкая. Точно помню, что у них в чести немецкая гимнастическая школа. При соскоке они будто бы прижимают руки к бокам в два приема, сначала локти, а потом ладони. И последние — с легким прихлопом. Самому видеть не приходилось — мне первый раз предоставляется возможность выступать на соревнованиях такого масштаба. Очень стараюсь, из кожи лезу вон. Считаю это большой честью.
Конкуренция большая. Тон задают гимнасты старших классов русского комплекта. Они занимаются в гимнастическом обществе “Сокол” и слывут завзятыми профессионалами. Особенно выделяется Борис Голубев — гимнаст, имя которого знают в спортивных кругах Латвии.
Вот одна из комбинаций Голубева — солнце вперед три оборота с выходом в стойку на руках, переход, три оборота назад, сальто и приземление.
Конечно, сегодня гимнастика шагнула далеко вперед. Но это было шесть десятков лет назад, и тогда у нас это считалось высшим классом.
Однажды на стадионе LSB (Latviešu Sporta Biedrība) Голубев, выполнив свою комбинацию, как обычно совершил сложный соскок и встал в строй. А через минуту товарищи по команде, сделав “скамеечку”, унесли его на руках в раздевалку. В момент приземления он подвернул ногу, но виду не подал. Превозмогая боль, прошагал до шеренги спортсменов не хромая, так что публика ничего не заметила.
Каждая команда состояла из трех групп — “А”, “В” и “С”. По три гимнаста в каждой. Я занимался в средней группе, где упражнения полегче. К собственному удивлению, был зачислен в команду гимназии. Правда, с оговоркой: в вольных упражнениях меня заменит Борис... пусть его фамилия будет Фильчиков — она ближе к настоящей.
Борис был рослым, сильным и отчаянным. Упражнения на снарядах выполнял не хуже меня, но часто пропускал тренировки. Не скажу, догадывались ли об этом учителя, но гимнасты знали, что Фильчиков довольно часто выпивает и много курит.
И вот мы в Риге. В тихой и уютной довоенной Риге. По улицам редко проезжают автомобили, не слишком много прохожих. Очень чисто, много деревьев, на каждом углу лавчонка, а то и шикарный магазин.
Экскурсий для нас не устраивали, не было особых зрелищ или удовольствий. Правда, можно было прокатиться на трамвае и вволю поесть мороженного. А какое оно в Риге вкусное! Сколько сортов! Мне особенно полюбилось с ромом.
Спали в интернате какой-то школы. Соревновались в Академии художеств и в первой гимназии. В Академии проводились состязания по злополучным вольным движениям. Злополучным потому, что наш уважаемый запасной не изволил явиться. Понятно, что я немного напортачил. Может, по моей вине наша гимназия заняла второе место, а не первое.
Дело не только в том, что я неважно выступил, я не смог прийти на свидание с чуть ли не единственной знакомой мне рижской гимназисткой. Года два назад она приезжала погостить в Даугавпилс и оставила свой домашний телефон. Вот я и позвонил. Условился о встрече, а сам не пришел. Хорош джентльмен! — ведь и предупредить не удосужился. Никак не удалось выскочить и добраться до автомата. Долг перед командой!.. Сколько мог, ждал — вот-вот придет замена. А замена явилась прямо на вокзал. И в преотличном настроении.
Понятно, что мне это не очень понравилось. Я стал стыдить Бориса —    повеселился, мол, за чужой счет. А это, в свою очередь, не понравилось ему. Он спросил:
—    Уж не за твой ли? Можешь вызвать меня на дуэль!
Я, конечно, огрызнулся: таких опустившихся типов на дуэль не вызывают. Или что-то в этом роде.
Фильчиков пустил в ход главный козырь, который обычно используют в споре с людьми моей веры:
—    Еще не хватало, чтобы евреи стали нас учить жить!
Вот это мне уж очень не понравилось, но я сдержался. Прежде всего потому, что он употребил приемлемое для меня слово “евреи”. При слове “жид” у меня срабатывал условный рефлекс, и я, не взирая на лица, рост и объем бицепсов давал обидчику по морде. А потом будь что будет. Но сие магическое слово не прозвучало, и я, как можно спокойнее, спросил:
—    Кого это “нас”? Ведь я высказался только по адресу одного конкретного типа. В единственном числе...
Товарищи по команде, занявшей почетное второе место в стране, с трудом оттащили его от меня, но он пообещал разобраться со мной завтра.
Я был в раздевалке, когда туда влетел Фильчиков. Каждый класс имел свою маленькую кабинку, и сразу стало ясно, что он не случайно ошибся дверью. В ту минуту я сидел и зашнуровывал кеды.
—    Ну, жидовская морда, сейчас покажу тебе, что такое тип! — и Фильчиков подошел вплотную, не давая мне встать.
Мгновенно вспомнился прием джиу-джитсу, который на пляже демонстрировал нам Лелька Кобленц. Носком зацепил ногу Фильчикова сзади, а другим надавил на нее. Успел это сделать, пока он замахивался, и Фильчиков оказался на противоположной скамейке. Я не стал мешать, пусть встает. Но только он встал на ноги, нанес удар в лицо.
Что поделаешь, рефлекс.
После первого урока пришел гонец.
—    Борька сказал, если будет фонарь, он вызовет тебя на драку.
Я ответил, что буду ждать вызова, так как фонарь наверняка объявится. И как в воду смотрел — после второго урока гонец сообщил, что Борька ждет меня на большой перемене в уборной.
Возможно, надеется, что я струшу? Но будь что будет, приду на поле боя без проволочек.
Несколько слов о поле боя. Гимназический ватерклозет состоял из двух отделений — кабинок и предбанника. В кабинках, естественно, не развернуться. Значит, предбанник. Он небольшой — метра три шириною. Тут преимущество у того, кто наносит прямые, а Фильчиков привык широко размахивать руками. Возле стены — любой — ему будет не очень удобно, это надо учесть. Пусть машет, скорее устанет. К тому же он много курит, и это тоже не в его пользу.
—    Видишь?! — вот первое слово, сказанное моим противником, появившимся в предбаннике ватерклозета. — Он пальцем указал на глаз.
Стараясь унять участившееся сердцебиение, я ответил как можно развязнее:
—    Еще бы! Только слепой не увидит такой яркий фонарь. Двести ватт, не меньше.
При этих словах, сказанных в тоне явного превосходства, дрожь в коленях немного уменьшилась. Я совсем не так храбр, как хотелось бы.
Широко размахивая кулаками, Фильчиков ринулся в атаку.
Сначала я только уворачивался, держась поближе к стене, и закрывался. Потом обнаглел и нанес удар в голову, как говорят боксеры. Уроки Стаха Василевского не прошли совсем уж бесследно. Я наносил прямые и попадал. Противник сник, но ненадолго. Мои удары придали ему ярости. Видя, что кулачный бой не приносит успеха, Фильчиков обхватил меня передним поясом. За это ему пришлось уплатить еще несколькими фонарями.
Не стоило пытаться побороть его, это было безнадежно. Моя задача была более скромной — не очутиться на полу. Старался использовать все те же стены, и при первой возможности опирался на них. Благо, помещение тесное, и зрителей собралось с десяток. Один из них, по прозвищу Мартин с Балалайкой, никак не мог выбраться из кабинки. Боялся нечаянно подвернуться под руку. А позднее Фильчи.кову почти удалось затолкать туда и меня. Было это так. Изрядно подустав, и несмотря на пропущенные удары, он все же нашел выход из положения. Схватив меня одной рукой за волосы, он отогнул мою голову назад, а свободной рукой стал беспрепятственно молотить меня по лицу. Удары его были мощными. И нас с Мартином спас звонок.
Фильчиков окинул мою физию оценивающим взглядом и остался доволен. Он, по меньшей мере, сравнял счет и спокойно пошел на урок. Я в таком виде не хотел показываться товарищам по классу. Тем более
—    подругам.
Все сорок пять минут просидел возле раковины с мокрым носовым платком на лице. Во время перемены Дворецкий принес мне портфель с книжками. Он долго смотрел на меня и наконец начал:
—    Ты только не обижайся, хорошо? — И после моего кивка продолжал: — Понимаешь, ваша нация...
Я не дал ему договорить:
—    Не умеет драться? Это ты хотел сказать?
—    Нет, нет. Не в драке дело. Я все видел. Дерешься ты вполне прилично. С расчетом, главное. Злости в тебе не хватает, вот чего в тебе нет. А в драке злость нужна. Одного умения, ловкости, силы, всего этого мало...
Слова Гутьки Дворецкого звучали у меня в ушах всю дорогу до дома.
“Гутьки”, потому что никакой он не Октавиан, чтобы мы его называли Августом. А почему его даже дома называли Гутькой, мне неизвестно. Звали же Ипполита Матвеевича домашние Кисой.
Мне все больше казалось, что Гутька совершенно прав. Если не в отношении “всей нации”, то в отношении меня лично.
Гутька Дворецкий указал мне на мою роковую ошибку: когда Борька схватил меня за волосы и начал молотить по морде, надо было стукнуть его коленом по “больным местам”. Мою реплику — это, мол, запрещенный прием! — Гутька парировал: “А хватать за волосы?!”.
А ведь в тот самый момент, о котором говорил Дворецкий, я подумал именно об ударе коленом, .но тут же отбросил эту мысль, как неприемлемую, и позволил противнику безнаказанно дубасить меня по физиономии.
Мать, открыв дверь, отпрянула и спросила:
—    Это ты?!!!
Узнать было трудно. Это подтвердило зеркало. Глаза заплыли, нос раздулся с крупную грушу, губы напоминали потерявший форму помидор. Хорошо, фонарей пока не было.
Обед тоже не радовал: мешали щеки, нос и, само собой, губы.
Фонари так и не объявлялись. Опухоль уже на другой день заметно спала. Сходство с фотографией на паспорте стало довольно отчетливым. Борька тоже стал узнаваем, хотя его фонари меняли свои цвета чуть ли не каждый день — фиолетовые, зеленоватые, желто-малиновые. Вот какие целебные свойства имеет холодная вода.
Мне надоели нескончаемые разговоры о том, что я упустил победу. Да плевать я на нее хотел. Главное, что не струсил. Доказал, что на мне где сядешь, там и слезешь! Вот что важно. В конце концов я не был и побежден. Звонок объявил не только окончание большой перемены, но и то, что пятнадцать минут чистого времени так и не выявили победителя. Во всяком случае, формально.
Однако вопрос о злости остался. Вне зависимости от того, на чьей стороне победа.
Что будет, если я окажусь лицом к лицу с настоящим врагом. Борьку я таковым не считал. Мы с ним не были друзьями, но находились в приятельских отношениях. Вместе занимались гимнастикой, играли в волейбол. Если бы не эти чертовы состязания, никакой вражды бы не возникло. То, что он сказал... Так это была вспышка. Единственная за три года нашего знакомства. Конечно, она говорит о многом. Но разве это характерно для одного Фильчикова? Тут и воспитание, и окружение, и давние “традиции”. Разве вычеркнешь из истории погромы, расправы черносотенцев, процесс Бейлиса. Было бы глупо требовать, чтобы все вели себя как Короленко.
Итак, роль злости, а если хотите, ненависти во всякого рода кулач-
ных и вооруженных столкновениях. Ясно, что ее отрицать нельзя. Но, как тогда с запрещенными приемами? Имеют ли они вообще законную силу в кулачном бою?.. Почему тогда я его не стукнул коленом? Почему, скорее всего, я не сделаю этого и в следующий раз?..
Прошло две недели. Перемена. Навстречу Фильчиков. Он странно улыбается и вроде бы снова стал неузнаваемым. А-а, все ясно: у него нос будто съехал сильно на бок.
—    Эх, Мишка, жаль, что вчера тебя со мной не было, начал он, будто мы с ним вчера еще мирно беседовали. А ведь мы не только целых две недели не разговаривали, но даже не здоровались. — Видишь, какие дела? — он ткнул пальцем в нос. — Вчера в ресторане “Курземе”. Пьяный офицер рукояткой револьвера. Он был не один, а мои друзья разбежались. ..
Я ему сказал:
—    Не жалей об этом... То есть, я бы, наверно, тебя одного не бросил. Но ты ведь заметил — у меня злости не хватает... А в драке это главное...
—    Еще чего! — не согласился он. — У тебя все есть. И парень ты что надо.
Во время войны мы с Борисом были по одну сторону линии фронта. Уже после Победы я узнал, что Боря погиб в боях с гитлеровцами.


Школьный день начинался с молитвы. На молитву обязаны ходить и неверующие. Не отдавая предпочтения ни одной конфессии, я ходил то к католикам, то к православным, староверам и лютеранам. Какая разница, если все они поклоняются единому Богу. Евреи тоже, но во всей гимназии нас было человек десять, и у нас “своей молитвы” не было.
Могут спросить, почему пишу Бог с большой буквы, — ведь я атеист. Да, я не верую в седенького дедушку с нимбом. Но многие свято веруют, и нужно их чувства уважать. И еще вот что. Когда заходит речь о гегелевской абсолютной идее, я невольно задумываюсь и чешу затылок. А когда речь заходит о Боге, который обитает внутри нас, — душе ли, совести, я задумываюсь еще серьезнее. Те, в ком живет совесть, это люди моего Бога. А те, для кого мораль и совесть не что иное как предрассудки, не моего. И люди ли они? Вот Герингу приписывают фразу: “Когда при мне говорят о предрассудках морали и совести, я невольно хватаюсь за браунинг!”
“Конечно, Бога нет, — размышлял я, — но предположим обратное. Так почему же не проверить? Что мне стоит провести эксперимент?... Вот возьму и попрошу Боженьку, чтобы меня сегодня не прогнали домой!” Дело в том, что родители не внесли плату за мое учение.
И я мысленно обратил к Всевышнему нужные слова. Не всерьез, конечно, но все же...
Политические цвета — красные, белые даже коричневые — не мешают мальчишкам оставаться мальчишками, не делают их серьезнее, чем они есть. Не был исключением и я.
Наступил первый урок. Этика. На кафедре сам Плонис, наш директор. А я сижу. Меня не выгнали. Пока. Может быть, Он — есть и до него дошла моя мольба... Ну вот, и совсем уже докатился до какой-то мистики.
И со второго урока, с физики, меня не прогнали.
Нет, чуда не произошло. Перед третьим уроком пришла госпожа Высоцкая и прочитала ряд фамилий. Среди названных была и моя. Мы должны немедленно покинуть класс.
—    Порядок есть порядок. За учение надо платить, — сказала классная наставница и добавила: — Если педагогический совет не освободил вас от школьной платы.
Будучи политически подкованным, я додумал то, о чем она умолчала: “В стране перепроизводство интеллигенции. Нет денег — идите работать. Студентов хватит и без вас”.
Может, и так. Но почему вопрос о том, кому учиться, решают деньги? И не такие уж большие — сто двадцать латов в год. Учительское жалование моего отца — что-то около ста сорока в месяц. Если поднатужиться, можно вносить деньги в срок. Но на сей раз у родителей возникли какие-то финансовые затруднения. Дедушка обещал одолжить, но только на будущей неделе.
Иду в раздевалку с портфелем под мышкой, и нельзя сказать, что в чересчур подавленном настроении. В конце концов, погода отменная. На аллеях желтые листья шуршат под ногами. Солнце светит вовсю. На улице ничуть не хуже, чем на уроках.
С такими мыслями выхожу на лестничную клетку и вдруг слышу:
—    А вы куда, молодой человек?
Оборачиваюсь — инспектор. Ах да, сегодня он дежурит.
Докладываю, куда и почему, и хочу продолжать путь. Но не тут-то было.
—    Понимаете, Афремович, у меня в Лудзе есть дом. Жильцы каждый месяц присылают деньги. Как раз вчера пришли. И жалованье на днях получил. Мне эти деньги в настоящий момент не нужны. Вот я и подумал... — он почесал бородку и спросил: — Если память мне не изменяет, вы, по-моему, уроженец этого городка? Видите, мы почти земляки. Так вот я и подумал: земляк земляку обязан помогать. Возьмите эти деньги, а когда сможете, отдадите.
Вот это да! А говорят, чудес не бывает.
Разумеется, я поблагодарил, но сказал, что денег взять не могу.
—    Но почему? Есть поговорка: дают — бери, а бьют — беги! Так что же вы?!
—    Не имею права. Надо спросить отца — отдавать-то ему...
—    Ну что ж, в этом есть резон.
На следующее утро господин Смирнов отсчитал мне шестьдесят латов, и я тут же отнес их в канцелярию.
Через неделю мы вернули долг. А еще через несколько дней я вручил инспектору завернутую в коричневую оберточную бумагу большую щуку. Соврал, что поймал ее отец, иначе подарок был бы, пожалуй, отвергнут — похоже на взятку. Щуку поймал приятель отца, оставшегося в тот день на рыбалке “пустым”. Отец настоял, чтобы я отнес ее господину Смирнову, по словам папаши, удивительно благородному человеку.
В самом деле, таких добрых и отзывчивых людей не часто встретишь. Мало того, что он помог нам совершенно бескорыстно. Чувствовалось, что это доставляет ему самому большую радость.
Боюсь, это прозвучит слегка кощунственно, но мне казалось, что люди разного возраста, положения и веры — православный и неверующий —    могут быть людьми одного Бога.


Выражаясь высокопарным слогом, еще одно лето белым парусом промелькнуло меж зеленых берегов Даугавы.
На борту пиратского судна все чаще гостили девицы. Одни добровольно, другие — добровольно-принудительно.
Это делается так. Вы заметили на пляже девушку очень приличной наружности и решили с ней познакомиться. Она входит в воду, а еще лучше, если поплыла. Чаще всего с ней подруга, тоже ничего себе. План прост как пареная репа. Направляете свою белокрылую ладью прямо на них, и девушки, повинуясь инстинкту самосохранения, хватаются за борт. А вы этаким высокомерным тоном роняете:
—    Госпожи мамзели, так нехорошо! Зачем же цепляться? Данный дредноут — наша законная собственность, и мы сейчас позовем полицию.
Опешившие вначале девицы улыбаются — какая же на реке полиция! А вы продолжаете более миролюбиво:
—    Если захотелось прокатиться, так и скажите. Мы не возражаем. Готовы принять вас на борт. И, не давая девушкам опомниться, втаскиваете их в лодку. Разумеется, если они не противятся. А этого обычно не происходит.
За лето мы стали взрослее и поднакопили опыта. Трудно поверить, но мы стали даже предусмотрительными. Например. Однажды во время поездки на соседний островок, покрытый зелеными кудрями, в лодке “совершенно случайно” оказалась бутылка “Малаги”, Недорогого сладкого вина, не изобилующего градусами.
Лекции о вреде алкоголя показались не слишком объективными, а сам вред — менее страшным, чем разговоры о нем.
Короче, мы повзрослели во всех отношениях. И в этом нет ничего удивительного, ведь мы перешли в предпоследний класс гимназии — по старому, в десятый или во второй по новому “летоисчислению”.
Очень хотелось затащить в команду дредноута Янку Зандовского. Надо было помочь ему тоже повзрослеть, преодолеть врожденную застенчивость. Янка все еще побаивался девушек и не допускал мысли даже о “Малаге”. Да и умел ли он плавать?.. На уроках гимнастики Янка выделялся удивительно белой кожей, возможно, никогда не испытавшей на себе воздействия солнечных лучей.
Встретив его на улице, я стал приглашать бледнолицего брата в нашу компанию. Превозносил всю прелесть пляжного волейбола, солнца, воздуха и воды. Расписывал наши морские прогулки и экспедиции на дальние острова.
Тщетные усилия. Янке некогда. Он серьезно взялся за сицилианскую защиту. Скоро я увижу, как он теперь играет! К тому же приходится заниматься грамматикой — у него переэкзаменовка по латышскому. Какой репетитор?! Ха-ха-ха — откуда у них деньги. Его натаскивает Ричард — старший брат. Есть и другие дела. Он помогает отцу. Переписывает начисто. Нет, пляж отпадает. Отложим его на следующее лето...
Пришлось перенести его перевоспитание на осень. А она явилась не запылилась и привела С робой за ручку новый учебный год. Мы с Зандовским, не сговариваясь, сели за одну парту.
Итак, Янка Зандовский. Правильно — Зандовскис. Ведь он — латыш. Только фамилия польская. Но по-польски он ни бум-бум. И по-русски тоже.
Их семья прибыла в наш город из Елгавы. Отец — грузный человек средних лет апоплексической наружности; мать — начинающая седеть хрупкая женщина с удивительно добрым лицом. И два непохожих сына. Старший — брюнет с красивым волевым лицом, а младший — шатен. Он больше похож на мать. Как и брат, довольно высок, но очень худой, чтобы не сказать, тощий. Серые глаза, прямой пробор, на подбородке ямочка, которая должна свидетельствовать о сильной воле. Но это впечатление сводит на нет слишком добродушная, почти блаженная улыбка, постоянно, вне зависимости от любой ситуации, присутствующая на лице.
Получил двойку — улыбается. Больно ушиб руку — улыбается. Рассказывает грустную историю, а улыбка все равно не сходит с лица.
Чем меня привлекал Янка? Ведь он ничем не был в нашей гимназии знаменит. Учился не очень. В спорте никаких отличий не имел. Талантами рисовальщика или поэта не обладал. В оркестре не играл ни на трубе, ни на мандолине, ни на барабане..
Да, он играл в шахматы. Даже за сборную гимназий, но в эту команду, кроме меня с ним, входило еще человек десять. А вот остальные так и не задержались в памяти.
Янка был ко всем доброжелателен, но у него не было друзей. До меня. Он был до наивности порядочен и доверчив и поэтому нуждался в опеке. Так мне казалось, и я готов был ему помогать.
И еще. Янка из очень малообеспеченной семьи. Его отец безработный.
Зандовскис-сениор... Стоп! Некоторые читатели с корректорским уклоном упрекнут автора в том, что он непоследователен: в одном случае Зандовский, в другом — Зандовскис. Упрек, безусловно, справедлив. Но... Дело в том, что мы воспитывались в разноязычной среде. Произносили фамилии и так и этак. К тому же окончание “скис” не очень удобно для тех, кто пишет по-русски.
Итак, Зандовскис-сениор. Это известный в стране человек. По профессии — сыщик, теперь бы сказали, детектив. Люди постарше помнят по газетам отъявленного разбойника Новицкого, наводившего страх на всю Латвию. Так вот, этого бандита собственноручно арестовал и обезвредил папаша Янки и Ричарда.
Как он оказался в безработных?
Отто Зандовскис состоял в партии социал-демократов. После переворота 15 мая был отправлен в концентрационный лагерь...
Еще раз стоп! В этом месте кое-кто может вознегодовать. А кто-то радостно воскликнет: “Ага! Значит, и в довоенной Латвии они были, эти самые лагеря!”
Первым ничем не могу помочь — да, в тот период, кстати, очень короткий, были такие лагеря, где держали не столько реальных, сколько потенциальных противников режима. Лагеря эти — в значительной степени — превентивная мера. Из истории, так же, как из песни, слова не выкинешь. Что было, то было. А лакировка действительности вредна не только Советам.
А вторые зря радуются. Те лагеря не идут ни в какое сравнение с ГУЛАГом или фашистскими лагерями смерти. Оттуда выходили живыми...
Итак, вернувшись из лагеря, Отто Зандовскис не смог устроиться на работу по специальности — новые власти ему не доверяли. Но надо было жить, и прославленный детектив нашел выход. Он подрядился писать всякие прошения. Сначала соседям и знакомым, а потом всем, кто к нему обращался. Ходатайства в любые инстанции, заявления в суд он писал не хуже профессиональных юристов. А брал дешевле. Работал у себя на квартире. И хотя клиентура была небогатой, а гонорары небольшими, это все же было лучше, чем ничего. Когда работы оказывалось много, отцу помогли сыновья. Переписывали начисто.
Несмотря на конспирацию, я знал, что Янка и Ричард мои единомышленники. Старший учился в другой гимназии, в первой. Там у них
выходил рукописный журнал “Яунайс комунарс”. Название говорит само за себя. Журнал выходил тайно, а его редактором, по непроверенным слухам, был Ричард. Однако среди знакомых парней не одни братья Зандовские были моими единомышленниками. Наконец, Янка не принадлежал к клубу интеллигентных хулиганов, не шлифовал с нами тротуары и не участвовал в десантных операциях на Тарелочке. Почему же именно ему я уделяю целую главу?
Правда, он часто бывал у меня дома, и я очень любил бывать у него. В их скромненькой квартирке со старинной, давно вышедшей из моды мебелью, проводились шахматные сражения, в которых участвовал и Ричард. А в диспуты на международные темы частенько вступал и глава семейства. Мне было приятно и интересно там бывать. Но и не в этом дело.
Дело вот в чем... Пройдет всего год с небольшим, и Янка умрет смертью мученика. Это будет при немцах. Его арестуют, обвинят в том, будто это он, Янка, редактировал журнал “Яунайс комунарс” в 1-й Даугавпилсской государственной гимназии, и расстреляют. Там же умрет и его больной отец. Спасется только Ричард. Мы встретимся с ним в послевоенной Риге и долгие годы будем дружить. И меня почему-то особенно будет угнетать мысль, что Янка погиб, ни разу не поцеловав девушку. Странно, я почему-то в этом был уверен на сто процентов.
Но все это произошло намного позднее. А пока мы, понятно, ни о чем таком не догадывались. Когда уселись на одну скамью, нам и в голову не могло прийти, что это последняя осень нашей гимназии, последняя осень старой жизни. Что через границу пройдет огромная армия, утвердится новая власть и воцарятся совсем иные порядки, что многие лишатся того, что было годами нажито, родных и близких, а кто-то даже жизни.
А разве можно было поверить, что еще одна победоносная армия вторгнется в нашу маленькую страну и утвердит в ней еще более новый и страшный порядок? Что Латвия станет частью Остланда, а почти вся Европа — частью Третьего рейха. Что Вторая мировая война словно гигантской лопатой перемешает все население континента, одних забросит в Сибирь, других за океан, а третьих и вовсе унесет в небытие с дымом лагерных крематориев.
Но все это потом. А пока в классы приходили знакомые учителя и преподавали знакомые и уже чуть надоевшие предметы. А на школьных балах духовой и струнный оркестры попеременно играли хорошо знакомые танго и вальсы., фокстроты и квикстепы, слоуфоксы и новый танец ламбетуок.

Пристрастие к алкоголю, безусловно, подлежит осуждению. Сами алкаши — тоже. Это, если говорить о “профессионалах”. Но как быть с любителями? С любителями выпить, посидеть в компании, поговорить по душам.
Как нам относиться к новому классному наставнику, учителю физкультуры господину Лиелаусису? К тому самому, который, как мы уже знаем, владеет мотоциклом. Правда, без ванночки.
Он — и это всем известно — тоже “любитель”. Спрашивается, ну и что?! Все знают, что он отличный педагог,-интересный человек, справедливый и вдумчивый классный наставник. Все знают, что в гимназии к таким “любителям” относится не он один. Например, преподаватель математики русского комплекта господин Раткин. Кстати, по единодушному мнению, тоже хороший педагог и благороднейшей души человек.
Некоторым не нравится, что Лиелаусис иногда является на урок в айзсаргской форме. Другим опять же это импонирует, например, некоторым старшеклассницам, считающим, что мундир ему к лицу. Как и усики а-ля Адольф Менжу. Но в конце концов, что такое мундир? Не более чем форма.
До начала учебного года прошел слух, будто Лиелаусис попал со своим мотоциклом в аварию и лежит в больнице.
Мы сразу решили его навестить.
Мы — это Гутька Дворецкий, Алька Леонович и я.
Больных навещают не с пустыми руками. Это ясно как апельсин, которых в магазине Фейгельсона навалом в любое время года. Тут проблем нет. Вопрос в другом: взять с собой “полш” или нет? Для тех, кто не знает, поясним — так латыши называют бутылку водки, старорежимный полуштоф.
С одной стороны, надо, он — любитель, он болен, а больным, этого требуют правила хорошего тона, — надо во всем идти навстречу. С другой стороны, правила того же хорошего тона заставляют нас помнить о том, что он учитель, а мы ученики. А это, сами понимаете...
Но есть еще и третья сторона: мы не просто ученики, мы старшеклассники! Мы уже сами на вечеринках не раз пили. И не только “Малагу”... К лицу ли нам ханжество?!
Жребий! Две спички — с головкой и без. Тащит Алька — он самый молодой, а в лотереях такая роль всегда поручается деткам.
Леонович вытащил обломанную спичку. Значит, мы покупаем “Кристал дзидрайс”.
—    О, мальчики! Очень рад вас видеть! Только, ей-богу, не стоило тратиться. У меня этих апельсинов... А это еще что?! Ребята!...
—    Господин учитель, это надо поскорее спрятать под подушку. А то еще увидят... Пожалуйста, потом поговорим.
Это — Дворецкий.
—    Мальчики, я один не пью. Не умею... С вами нельзя. Да и место совсем неподходящее...
—    Насчет места это верно. А что с нами нельзя — это предрассудок! Мы уже не дети.
Это Леонович, самый младший из нас троих.
—    Господин учитель, неужели Вы думаете, что мы ни разу не пробовали “Кристал дзидрайс”? Между прочим, отличная вещь.
Это я.
—    Ну, ребята, задали вы мне задачу!
—    Да ну! Конечно, здесь нельзя. Но вот окончим школу и обязательно с вами чокнемся.
Это — Дворецкий.
—    Все, хватит об этом. Как отдохнули? Что в школе нового? Рассказывайте.
Рассказали. Спросили, когда выходит из больницы, не очень ли больно было, не скучает ли?
—    По куску арбуза ведь можно, — сказал он на прощание. — У кого есть нож?
К началу учебного года Лиелаусис вышел из больницы. Он тоже пришел к нам не с пустыми руками. Он явился с интересным предложением. Но об этом после маленького отступления.
Принято считать, что внеклассная работа — атрибут советской школы. Что будто бы в старой латышской гимназии ее не существовало.
Существовала. Правда, не была обязательной. Тут все зависело от учителей.
Например, наша англичанка предложила изучать произведения не кого-нибудь, а самого Шекспира. Мы читаем его на английском. В свободное время. Это трудно, возникнет много вопросов, но мисс Бергман будет помогать. Это не обязательно, кто не хочет, пусть так и скажет. Значит, читаем, потом — тоже по-английски — пишем короткие характеристики героев. Каждый — одну. Затем собираемся раз в месяц, читаем свои характеристики и коллективно обсуждаем их. Можно поспорить. Опять-таки на английском языке.
Дело добровольное. Но мисс Бергман советует. Это принесет большую пользу.
И действительно, те, кто послушались нашу учительницу, не пожалели. Было и интересно, и главное — полезно.
Потом как-то раз мисс Бергман предложила нам переписываться со сверстниками разных стран мира. Тоже в необязательном порядке. Она сообщала нам адреса и помогала писать письма без ошибок.
Я переписывался с парнем из Бирмы (фамилию забыл) и девушкой из Чикаго. Ее звали Элеонорой Найтингел. Блондинка, глаза голубые, рост такой-то, вес такой-то, увлекается катанием на коньках и плаванием. Рост и вес сообщала в футах и фунтах, а это для меня — китайская грамота. Она учится тоже в предпоследнем классе. Ее отец — мясной король.
Из ее писем я впервые узнал слово “хобби” и о том, что есть мясные короли.
Элеонора звала меня в гости.
Тот, кто читал Шекспира и вел переписку со сверстниками из англоязычных стран, вскоре начал читать английские книги. Со словарем, но все же. Я прочитал криминальный роман, а по-теперешнему — детектив
-    “ABC murders” (“Убийства ABC” ). Эй Би Си — инициалы убийцы. Трудно поверить, но я до сих пор помню его полное имя, которое можно было найти только в самом конце романа — Александр Бонапарт Каст. Имя героя помню, а вот автора забыл. Не удивительно — это было так давно. Если не ошибаюсь, за день или два до прихода в Латвию Красной Армии я закрыл последнюю страницу этой книги. (Имя автора мне сейчас подсказал сын — Агата Кристи! Книга не гак давно вышла на русском и на латышском. А я и не знал!)
Что касается переписки с дочерью мясного короля, то это “грязное дело” пришлось прекратить после установления в Латвии советской власти. Своих здешних друзей я не послушал — чего ради кончать интересную переписку, что еще за глупости? Ничего опасного в этом не может быть. К тому же я комсомолец, неужели из-за каких-то писем ко мне станет придираться НКВД? Но когда то же самое сказали новые друзья из “старых республик”, пришлось уступить.
Прощай, Элеонора Найтингел! Извини, что не приеду погостить.
Это о наших школьных делах под руководством уважаемой мисс Бергман, объездившей весь свет, стажировавшейся в Англии и разговаривавшей по-английски не хуже самих англичан. Во всяком случае, так нам казалось.
А теперь о предложении господина Лиелаусиса, последовавшем за небольшой лекцией на тему о том, что такое интеллигентный человек.
По словам нашего классного, интеллигентный, это, прежде всего — мыслящий. Но не всякий, кто мыслит, интеллигент. Надо еще уметь четко и ясно излагать свое мнение, уметь вести спор, отстаивать свои убеждения. Корректно, опираясь на доводы логики, опровергать своих оппонентов. Короче, надо быть хорошим оратором, полемистом.
Кто хочет стать таким, как Цицерон, пусть поднимет руку. Оказалось, цицеронами хотят стать все. Как этого добиться?
Давайте раз в месяц проводить диспуты! Что скажете?
—    Это интересно — сказал Янис Петричек, наш первый ученик. — Но о чем мы будем спорить?
Темой первого диспута стала: “Религия и наука”. Подготовить реферат согласилась одна из девочек. Помню только, что она была полькой и очень набожной католичкой. Фамилия на языке вертится...
Лиелаусис предложил сначала мне, но я, честно говоря, немного испугался. Религия ведь, а я неверующий. К тому же Янка Зандовский вы
сказал такую гипотезу: а что если диспуты затеваются для того, чтобы узнать, кто чем дышит? В детской улыбке появились капелька недоверия и искорки хитрости.
Что ж, все может быть. Зачем соваться в такие дискуссии? Тут, помимо воли, может проявиться сущность атеиста, а атеизм не очень высоко котируется. Правда, это не влечет уголовного наказания, за это даже не исключают, но зачем дразнить быков!
Я отказался, но классный тут же предложил мне роль оппонента. Час от часу не легче. Сказал, что подумаю, а он говорит:
—    Значит, условились.
Ну и шут с ним, буду оппонентом.
Настал день первого диспута. В наши дни сказали бы “меня подставили” — докладчица не подготовилась. Болела или что-то в этом роде. Кажется, ею была Сузанна Синевич. Если ошибаюсь, пусть простит.
Как и подобает премьере, все парты были заняты. За исключением одной, возле стены. В самый последний момент, когда уже собирался начать, эту парту занял преподаватель Закона Божьего католический священник господин Рудзитис.
Этого еще не хватало! Я сразу вспомнил, что среди материалов, которые проштудировал, была атеистическая статья из советского журнала “Знание — сила”. Естественно, мне хотелось иметь разностороннюю информацию о предмете дискуссии.
Напомню, что реферата я не написал, ведь я должен был выступать в роли оппонента. Пришлось импровизировать.
Вначале осветил положительную миссию религии. Это она, а точнее, вера в Бога удержала многих людей неустойчивого характера от совершения различных преступлений... И неважно, верим ли я, он или она в рай и ад. Многие верят и, прежде чем занести руку с Ножом, задумываются над тем, что их ждет после земной жизни.Помню, я говорил и о том, что верующим людям легче смириться с судьбой, легче жить и даже легче умереть.
А потом меня понесло. Я выразил несогласие с тем, что в церкви отпускают грехи даже преступникам. Что не все служители культа искренне верят в то, что проповедуют. Что-то еще в этом роде.
Скользким казался мне раздел о различиях между религией и наукой. Но взялся за гуж...
—    Разница между ними такая же, как между аксиомой и теоремой, — многозначительно сказал я. Религия оперирует аксиомами. Такими утверждениями, которые не требуют доказательств. Ее девиз — верь и не спрашивай. Наука же во всем сомневается, всему требует доказательств. Наука — это сплошные теоремы.
Украдкой глянул на ксендза — он будто бы согласен.
Я продолжал. Священнослужители, например, долгое время утвер
ждали, что земля плоская. Это — аксиома. Ученые искали доказательств, и выяснилось, что планета наша имеет форму шара.
Недавно учитель Закона Божьего рассказал, что Иисус Навин остановил солнце, продлив таким образом день. А на уроке космографии нас учат, что по отношению к земле солнце неподвижно. Ученые доказали, что это земля вертится вокруг него. Еще одно несовпадение.
Украдкой взглянул на последнюю парту, — господин Рудзитис качает головой. Или мне показалось...
Ситуация не из приятных. Но что поделаешь? Ведь я всего-навсего привожу слова наших учителей и сведения из учебников.
Помню, часть моего “реферата” осталась не прочитанной. Должна была она звучать приблизительно так:
—    Верующие говорят, что Бог создал человека по образу и подобию своему. А мы терзаем друг друга и пожираем слабых, как звери в лесу: у кого пасть больше и когти длинней, тот в клочья рвет тех, чьи когти слабее. Так и люди — режут курицу, едят и приговаривают: “Ах, как вкусно!”. Так скажите, кто же завел этот “замечательный” порядок?
Вот что я еще хотел сказать своим слушателям. Но не сказал. Смелости не хватило. Хорошо, что хоть хватило ума промолчать.
Двадцать минут истекли. Реферат “прочитан”.
Начинается обсуждение.
Петричек:
—    Думаю, референт со своей задачей справился. С большинством доводов согласен.
Одна из учениц:
—    Все будто бы так, как он говорил, но лично мне кажется, что реферат не совсем правильный. Неважно, какая она, круглая или плоская, важно, что ее создал Господь. Солнце, звезды, все, что вокруг, сделано его руками. Вот это главное.
Господин Рудзитис:
—    Между религией и наукой противоречий нет. — Таков главный его тезис. В Библии много метафор. Семь дней творенья — это аллегория. Это то, что в науке исчисляется долгими периодами. И так далее.
Лиелаусис:
—    Хочу задать аудитории всего один вопрос. Возможна ли такая ситуация, когда религия и наука входят в некое противоречие?
Классный обратился ко всем нам, но смотрел на парту у стены.
После долгого предисловия господин Рудзитис признал, что такое положение хоть и редко, но может возникнуть.
Большинство участников дискуссии с этим согласилось.
—    Спасибо, — сказал Лиелаусис. — Тогда все в порядке. Полного совпадения мнений, мне думается, не бывает. Все вопросы мы никогда не разрешим, это никому не под силу. Даже самому знаменитому филосо
фу. Наша цель — научиться логично рассуждать и корректно вести дискуссию. И с такой точки зрения первый диспут мне кажется удачным. Еще раз спасибо всем и до встречи через месяц!
Я торжествовал, ибо был ярым сторонником теоремы. И марксизм, в то время для меня неотделимый от СССР, диктатуры пролетариата и такой фикции, как демократический централизм, марксизм этот был мне люб именно за его приверженность теореме, то есть науке. За его отрицание всяческих догм и начетничества. И тут я не могу удержаться от очередного зигзага — прошлое, недалекое будущее, и обратно.
Прошло каких-нибудь десять лет и, негодуя на себя за недавнюю розовую наивность и легковерие, я убедился на собственной шкуре, что такого догматизма, косности и начетничества, как в советском вузе, наша старая гимназия не знала. Пользуясь словами дворника из “Двенадцати стульев”, тогда, “до исторического материализма”, школьник или студент обладал намного большей свободой слова и правом на собственное мнение. Очень больно признавать, что вышла накладка, что ты опростоволосился и принял грубую фальшивку за чистую монету. Что та самая свобода мысли, совести, печати, о которой твердит советская пропаганда, есть лишь на бумаге. Что высказать свое мнение ты можешь только в том случае, если оно не противоречит мнению самой лучшей партии и самого мудрого вождя, какие существуют на нашей грешной земле.
В этом один из самых величайших парадоксов, преподнесенных нам историей борьбы за светлое будущее человечества. Борьбы, в которой по мере сил участвовала энная часть учащейся молодежи довоенной Латвии.
Как же так: приверженцы теоремы — и так легко попадались на крючок?
В том-то и дело, что справедливость утверждения “самая передовая в мире теория!” для нас не требовала доказательств. То была для нас аксиома.
Само собой, после первых диспутов Лиелаусис еще больше вырос в наших глазах. Янка Зандовскис уже не высказывал опасений по поводу затеи с рефератами. Алька Леонович после того диспута подошел и сказал, что Лиелаусис — свой парень. Дворецкий тоже был краток: с таким классным наставником следовало бы побеседовать по-взрослому — за рюмкой “Кристалла”.
Поскольку до конца года ничего особенного не произошло, перехожу к экскурсии, посвященной окончанию десятого класса.
Если автомобилем владел только директор, а мотоциклетками — с ванночкой и без — двое учителей, то велосипеды были в семье чуть ли не каждого школьника. Вот почему средством передвижения мы избрали двухколесный “экипаж”. Идея — классного. Маршрут: Даугавпилс—Аглона. Приблизительно сорок километров по холмистому шоссе. Ночлег в интернате монастырской гимназии. Программа — осмотр го
рода, монастыря и знаменитого собора. Обо всем Лиелаусис заранее договорился с директором местной школы.
Не стану расписывать поездку. Скажу только, что ноги с непривычки у всех гудели. Еле добрели до интерната. Съели по бутерброду, выпили по стакану лимонада, а что дальше? Спать не хотелось, и ноги тоже будто отошли. А за окном теплая весенняя ночь в живописном чужом городке.
—    Ну, мальчики, как устроились?
—    Все в порядке, господин учитель. А можно нам погулять немного по Аглоне?
—    Отчего же нет? Если вы не против, и я с вами.
Узкая улочка, смутные очертания деревьев и крыш на фоне сумеречного облачного неба. Будоражащий запах сирени и надвигающегося лета. И тишина, нарушаемая лишь стуком наших каблуков.
—    Знаете, что я вдруг вспомнил? — в тоне Дворецкого звучало что-то загадочное.
—    Откуда нам знать? — вопросом на вопрос ответил Леонович.
—    Я вспомнил ту бутылочку, что мы Вам в больницу принесли, господин учитель.
—    Ты бы вспомнил прошлогодний снег! — Поскольку Август обращался непосредственно к нашему классному наставнику, получилось, что Алька отвечает за него.
Лиелаусис молчал. Только бросил на Альку быстрый взгляд. А Дворецкий продолжал то ли раздумчивым, то ли мечтательным тоном:
—    Обидно! Когда чего-нибудь очень хочется, его не достать!.. Вот бы сейчас... — Он не договорил.
Лиелаусис усмехнулся.
—    Не понимаю людей, которые не могут без этого “если бы”. Разве от этого становится легче?
Вот эта-то фраза и заставила меня задуматься. Расшифровав ее, я начал соображать. Конечно же, это Аглона! А не какая-нибудь Дагда... Именно в Аглоне у моего знакомого гимназиста из “первой”, а вернее, у его отца есть аптека. Вопрос в том, как эту чертову аптеку найти?..
Прохожие навстречу не попадались.
Наконец во тьме мелькнули два красных огонька. Нет, не кошка огоньки слишком далеки друг от друга. Ага, шевелятся. Ну конечно, двое курят на крылечке.
После моего разговора с ними, мы изменили курс.
Лиелаусис спросил, куда это мы идем. Выяснилось, что у меня разболелась голова. Нужен порошок...
Приходилось страховаться. А вдруг аптека ДименШтейна не в Аглоне? А вдруг она-таки в Дагде? А вдруг приятель еще не вернулся в отчий дом... Что я тогда скажу?
Аптека оказалась не в Дагде, а в Аглоне, а сын аптекаря — в родительском доме...
Я вышел из этого медицинского учреждения с бутылочкой разбавленного медицинского спирта.
Лиелаусис задумался. Потом сделал философский жест, не сопроводив его ни единым словом. Наконец философски заявил:
-    Конечно, это неправильно и непедагогично. Но... Если люди, он взглянул на часы с зелеными светящимися цифрами — в половине одиннадцатого ночи... в чужом городе с закрытыми магазинами ухитряются достать.. Прошу прощения, я должен с ними чокнуться, даже... если это мои ученики. — Пауза. — А вас, — он посмотрел на меня, — вас бы в разведку!
Алька принес нам из интерната бутерброды с килькой и крутым яйцом. И бутылочку сельтерской из моего рюкзака.
Тайная вечеря состоялась в интернатском саду. Скамейка стояла под деревом неразличимой впотьмах породы.
О чем говорили, не помню, а врать не хочу. Кажется, о чем-то возвышенном.
—    Ах, ах! — скажет читатель. — Диспуты, высокие материи, борьба за счастливое будущее человечества и вдруг самая банальная пьянка! Да еще с классным наставником. Ну как же так, дорогой товарищ автор?!
Как? Да я и сам не понимаю. Но чувствую, что ни Лиесаусиса, ни нас не стоит очень уж строго судить. Ну, разве что нас. Но ведь мы были страшно молоды...


Накануне усиленно обдумывал пятнадцатую главу, которую собирался посвятить экзамену по алгебре, чуть не стоившему мне по меньшей мере переэкзаменовки. Ночь внесла коррективы: не спалось, одолели воспоминания, перед глазами всплывали лица соучеников, учителей... Работа моя идет к концу, неужели так не скажу о троице из “Ликсненских джунглей”?! О госпоже Миезоне, о Нелиусе, Экерле? И как не вспомнить о Видавском?
С него, пожалуй, и начну.
Густые и широкие брови затеняют зоркие, чуть улыбающиеся глаза. Мужественное с правильными чертами лицо ничуть не теряет от жестких складок между носом и энергично очерченным ртом. На подбородке, кажется, ямочка. Всегда выбрит до синевы, как это свойственно брюнетам.
Это он рассказал нам о большой молекуле. Впечатляющая штука. Очень сложная. С большим количеством атомов. Помню, что встречаются такие в органической химии. Собратья по неорганической, имеющие “на вооружении” по пять-шесть атомов, не идут с ними ни в какое сравнение.
Я потом часто ее вспоминал, эту большую. Однажды стоя на посту. Кажется, в Гороховецких лагерях. Часовой не смеет сидеть, болтать с посторонними, даже курить. Думать можно. Вспоминать. Вот я и расфилософствовался. Небесные миры похожи на микроскопические атомы. Солнце — крохотный протон, планеты — те же электроны, которые вертятся вокруг ядра как сумасшедшие.
Большая молекула, про которую рассказывал господин Видавский, вдруг представилась мне в образе нашей 2-й Даугавпилсской гимназии. А что! Частица сложного организма, которым являлся город. Ее атомы
—    классы. А в каждом таком атоме огромное количество элементарных частиц — это мы, гимназисты и учителя. Мы ведь тоже в постоянном движении...
Чушь, конечно! Но что только не придет в голову, когда стоишь на посту или когда у тебя бессонница.
Видавского я встретил лет пятнадцать назад в Верманском парке. Он был тогда министром какой-то промышленности Латвийской ССР. Поздоровался, и министр сразу узнал меня, хотя тридцать лет не видел. Крепко пожал руку и сказал что-то приятное: всякий раз, когда встречает в газете мою подпись, он вспоминает, что автор — его знакомый. Или что-то в этом роде.
Ревнительницу латышской литературы госпожу Миезит мне больше встретить не довелось. Она слишком любила родной язык, хотела, чтобы ученики хорошо знали его и побольше на нем разговаривали. Видимо, это и послужило причиной ее депортации в далекую Сибирь.
Элегантный и безупречный господин Нелиус особенно запомнился вот чем. Каждый год на последнем уроке он подходил к доске, улыбаясь, брал мел и по-немецки выводил крупными буквами:
“Punkt. SchluB. GruB fon Nelius”. Что в переводе: “Точка. Конец. Привет от фон Нелиуса”.
Виктор Федорович Экерле тоже был немец, но очень обрусевший. Его одного я почему-то называю по имени-отчеству — запомнил, а других — запамятовал. Да простит он меня, но внешность у него была несколько карикатурная. Небольшого роста, с животиком, лысина во всю голову. Лицо, напоминающее шарж.
Он отлично говорил по-латышски, если иметь в виду запас слов и знание грамматики. Но произношение!.. Дифтонги — вот чего он так и не сумел преодолеть. Вместо “ие” он всегда говорил “и”. Конфуз произошел, когда он объяснял знаменитый закон Архимеда. Вместо “изспиестайс” (вытесненная речь идет о воде), он употребил совсем другой глагол — весьма нецензурный. Соученицы не знали, куда глаза девать, платочки кружевные повытаскивали. Мы же откровенно ржали. До слез.
Он был остроумен и находчив. Как-то Валя Барановская бросила в
меня комок бумаги и попала точно в лоб. Я решил сострить, поднял руку и пожаловался:
—    Господин учитель, Барановская дерется!
—    Простите, — Экерле смотрел на меня с улыбкой, — не знаю почему, но мне вспомнилась пословица: “Дураков и в церкви бьют”
... По зову фюрера Нелиус и Экерле уехали в Германию.
Экерле пришел проститься. Обошел всех учеников и каждому пожал руку. На глазах его были слезы.
—    Виктор Федорович, почему Вы уезжаете? — спросил я.
—    Дорогой мой, из двух зол выбирают меньшее!
Как все относительно. Вот и разберись!..
Переход от учителей к ученикам станет более плавным, если расскажу о Николае Мадрите. Это не обычный гимназист, а из категории “знаменитых”. Он создал в гимназии струнный оркестр. Сам собрал музыкантов, сам учил играть, сам дирижировал, исполнял соло на мандолине. Ко всему прочему, у Коли был приятный голос, только не помню, чтобы он пел на сцене.
Оркестр выступал на школьных вечерах, играл довольно трудные вещи, хотя нот большинство оркестрантов не знало. Девяносто процентов успеха принадлежало Коле...
После войны встретил его на улице. Мы жили недалеко друг от друга. Коля затащил меня в забегаловку. Водка с томатным соком помогла детальнее вспомнить прошлое.
Жизнь Николая Мадрида сложилась не слишком гладко. Он умер лет десять назад.
Из “знаменитых” гимназистов запомнились уже упомянутый Борис Голубев — один из лучших в стране гимнастов; а также рекордсмен гимназии по нескольким легкоатлетическим дисциплинам Витольд Свирский. Он был к тому же отличным рисовальщиком и после войны стал известным в Латвии художником. Витольд при редких встречах всегда приглашал посетить его мастерскую. Я все откладывал. Так и не успел.
Теперь о тех, из “джунглей”.
Все трое были из Ликсне, местечка неподалеку от Даугавпилса. Игнатанс, Вингрис и Кокине. Игнатанс удивительно тощий и забитый. Если слышался на уроке звук щелчка по лбу ли, по макушке, все знали — это Макаренко решил обратить на себя внимание Яниса Игнатана. Давать сдачу не в привычках Яниса. Он жалко улыбался и становился еще больше похожим на птенца, которого папа с мамой нечаянно выронили из гнездышка.
Станислав Вингрис, в отличие от соседа, был краснощекий крепыш. Я спросил его, почему он не заступится за земляка? “Пусть один раз даст сдачи, тогда и помогу”, — был ответ.
Станислав только в гимназии узнал, что такое волейбол и как в него
играют. Как-то он прочитал на афише слово “футбол” и очень заинтересовался, что это такое. Услышав, что в футбол играют ногами, Вингрис был потрясен:
—    Как можно гасить ногами?!
Кто-то из местных остряков сказал, глядя на нас:
—    Нечего смеяться, этот парень из Ликсненских джунглей!
С этого и пошло. В обитатели девственных лесов был зачислен и Виктор Кокине, хотя он отлично разбирался в футболе и баскетболе, а также во всех прочих играх горожан.
После войны я встретил Кокина и стал расспрашивать о земляках. Вингрис, по словам Виктора, обитает там же в Ликсне. Он то ли учитель, то ли директор школы. А вот Игнатанс исчез. Он вроде бы с немцами ушел — служил у них полицейским.
Неисповедимы пути Господни! Игнатанс полицейский!..
Впрочем, тут есть своя логика: всю жизнь тебя щелкают по лбу, а тут появилась возможность самому щелкать всех подряд.
Был в нашем классе тихий и скромный парень по-фамилии Свенцис. Мало говорил, больше слушал. Несколько замкнутый. Может, поэтому у него не было близких друзей. Он занимался легкой атлетикой, неплохо играл в волейбол, но учился посредственно. Мне он нравился своей бесхитростностью, правдивостью, однако Александр казался мне консервативным.
Однажды мы шли вместе домой. Разговорились о грозившей всему миру Германии и ее главном оппоненте СССР. Саша сразу сказал, что он ни в коем случае не за Гитлера, но и большевики порядочная дрянь. Где они, там всегда нет хлеба. Мол, и тех и других надо опасаться.
Вот я и подумал, что Свенцис — политически отсталый. Богатейшая страна, одна шестая часть суши и “нет хлеба”? И почему ее тоже надо опасаться, если она никому не угрожает?
Жизнь показала, что Саша был прав. Первыми в Латвию, по сути, вторглись советские войска. Как ни крути, а это так. И на счет хлеба тоже: это я потом узнал, что карточки на хлеб в Стране Советов существовали и в мирное время. Про голод в Поволжье и на Украине. Только в советских фильмах столы ломились от хлеба.
О судьбе Свенциса я недавно узнал из книги учительницы Астриды Петашко “Vakardiena uzrunā šodienu” (“День вчерашний окликает сегодняшний”) — сборник статей и воспоминаний о 1-й Даугавпилсской государственной гимназии. Кажется, уже говорил, что весь латышский комплект второй гимназии позднее перекочевал в первую. И я, и Свенцис в последнем классе доучивались там.
В книге сказано: “Свенцис Александр. Родился 17 мая 1920 г. Учился в 11 классе. Арестован и выслан в Красноярск. Живет в Латвии(?)”.
Значит, один все же вернулся!
Я и без этой книги знал, что Александр Свенцис в числе нескольких десятков гимназистов был арестован. Не слышал однако, чтобы кто-то из них вернулся обратно в Латвию. Может быть, занятия спортом, физическое и нравственное здоровье — Саша не пил и не курил — помогли ему выстоять в том аду, куда его занесло.
В той же книге говорится о другом нашем соученике:
“Муйжниекс Харалдс, род. 6 января 1921 г., состоял в организации мазпулков. Арестован осенью 1940 г. (учился в выпускном классе). Особым совещанием при Народном комиссариате внутренних дел СССР приговорен к смертной казни через расстрел. Приговор приведен в исполнение 13 марта 1942 г.”.
Высокий, осанистый, Харалдс Муйжниекс писал одни из самых интересных в классе сочинений. Как и младший его брат Оскарс — известный в послевоенной Латвии театральный декоратор, Харалдс отлично рисовал. Он много читал и умел выбирать книги. Был интересным собеседником. Очень жаль, с ним уже не встретишься, не побеседуешь о философии, о счастье, о патриотизме...
Из тех, кого тогда арестовали, поговорить можно со Свенцисом. Однако в самом конце короткой справки — “живет в Латвии” — вопросительный знак. Для меня этот знак имеет еще одно значение: а захочет ли Александр со мной разговаривать?
В тот год, когда его посадили, я был секретарем комсомольской ячейки. Нас было всего три комсомольца на шесть сотен учеников. Но мы были в тельняшках! Трое агитировали остальных за советскую власть. Латышам ничего не грозит — это не царская Россия, слывшая тюрьмой народов! Не империя, а союз равноправных республик! И разговоры о репрессиях — вымысел коварных врагов!
А потом оказалось — империя. Да еще какая!
А насчет репрессий — спросите у Александра Свенциса.
Выходит, мы, комсомольцы, — врали? И хотя искренне верили в то, что пропагандировали, выходит, что мы тоже несем ответственность, пусть частичную, за те полвека.
Есть ли смысл каяться?
Есть! Из уроков прошлого нужно сделать выводы. Сегодня и покаяние может примирить наше общество. Нужно, наконец, внятно признать, что была оккупация. Не только фашистская. Признать, что убивали невинных не тольколюди в форме НКВД, но и их оппоненты, из команды Арайса.
Немцы, Германия покаялись. Сегодня Германия вернулась в мир, ищет взаимопонимание с теми, кого полвека назад жестоко обидела.
Первое — это признать правду. Ибо ложь увеличивает ненависть.
Кажется, меня занесло. Вроде бы не собирался ударяться в политику, по в наших условиях этого трудно избежать.
Перелистывая книгу Астриды Петашко про 1-ю гимназию, увидел фотографию знакомой девушки. Знаю, что это может прозвучать банально, но Дина была истинной красавицей. На нее оглядывались.
“Пуклина Дина, род. в 1922 г. Выпускница. Дочь скончавшегося в конце тридцатых годов полковника-лейтенанта, ветеринарного врача Латвийской армии. Убита во время немецкой оккупации в 1941 (?) г.”
Почему о ней упоминаю, ведь она в нашей школе не училась.
Во 2-й гимназии учился Мариан Чижевский. Они полюбили друг друга. Мариан не испугался отребья со шмайсерами, он нашел для Дины убежище где-то в деревенской глуши, раздобыл фальшивые документы и, казалось, ее удастся спасти. Кто-то выдал Дину фашистам.
После войны мы не встречались с Чижевским. Он жил в Варшаве, был актером. Умер несколько лет тому назад.
Чем не сюжет для небольшого... Чем не сюжет для “большой трагедии” в духе самого Вильяма Шекспира?
Сколько судеб сплелось в одной большой молекуле!

В предпоследнем классе “кончалась” алгебра. Экзамен по этому предмету приобрел особую важность — отметка шла в аттестат зрелости. Так называлось свидетельство о законченном среднем образовании.
Не скажу, что очень волновался. Отнюдь. Алгебры я не боялся, это был “мой” предмет. И стал он таким благодаря урокам нашего инспектора господина Смирнова. Благодаря тому самому солнышку, которое он изобразил на доске на своем первом уроке.
Алгебры я не боялся, но когда вытащил экзаменационный билет, сам почувствовал, как глупеет выражение моего лица. По-моему, это не прошло мимо внимания экзаменатора, моего не слишком большого доброжелателя господина Шаблова.
Надо же! Из двадцати с лишним билетов я не знал только одного, а он-то мне и достался. Точнее, я не знал лишь его первого пункта — “Выведение формулы десятичных логарифмов”. Остальные два вопроса особых трудностей не представляли. Но основным вопросом билета был первый. А я его не знал, что называется, ни в зуб ногой.
Если б экзамен принимал кто-то другой, я бы, скорее всего, честно признал: билета не знаю, прошу разрешения взять другой. Обычно учителя разрешали, но оценка за ответ по второму билету снижалась на целый балл. Разумеется, на такие условия я был согласен. Но то было лишь неписаное правило, а не закон. Все зависело от учителя.
Объяснил бы: материала не знаю потому, что это курс прошлого года, а я в то время болел, пропустил недели две. То было правдой. Но в данном случае нельзя рисковать. Шаблов, чего доброго, скажет: “Другой билет взять не разрешаю, приходите осенью!”
Вопрос разрешалось обдумать за партой. Этим стоило воспользоваться. Подумать было о чем. Во-первых, сказал я себе, провалиться никогда не поздно — в эту минуту или час спустя. Во-вторых, да, я не знаю, как выводить эту чертову формулу. Но не боги горшки обжигают! Кто-то же вывел ее в первый раз. И попытка не пытка. Почему не попытаться?
Попробую, так и быть! Трудное решение принято. Плохо, конечно, что приходится иметь дело с формулой. Эх, если б — с теоремой. Там хотя бы знаешь, что нужно доказать. Возьмем хотя бы теорему о том, что сумма смежных углов равна двум d. В самом “условии” уже дан ответ. Ясно, к чему надо прийти в конечном итоге. А тут все покрыто мраком тайны. Как выглядит эта формула, я начисто забыл. Но... Положение не безнадежно. Я умею решать задачи с десятичными логарифмами, а это уже кое-что. Можно взять любую задачу, любую, что придет на ум, и заменить цифры буквами... Теми самыми “символами”,'о которых говорил господин Смирнов. Решить один пример, другой, и принцип выведения должен проясниться. Скверно вот что. Выводить таким диким способом формулу придется не на бумаге, а на доске. У всех на виду. Мой экзаменатор сразу поймет, что я ни черта не знаю.
И тут я слышу свою фамилию. Это Шаблов. Говорит, что пора к доске. Больше он ждать не может. Двое моих товарищей давно сдали экзамен, один я так долго сижу. И хуже всего, что он прав.
Встаю. Свободна средняя доска. Справа и слева мои товарищи по классу вовсю что-то пишут. Видно, для них проблем нет. А я должен ощупью искать дорогу к этой проклятой формуле. Паршиво, конечно. Но за это двоек не ставят. Эх, была не была!..
Дело движется ужасно медленно, и экзаменатор уже несколько раз спрашивал, готов ли я отвечать. Нет, пока не готов. Он улыбается. Его глаза говорят: ну, попался, голубчик!
Не рано ли радуется? Еще не попался. Я еще в строю и не собираюсь сдаваться. Я тоже улыбаюсь. У нас ведь, по сути дела, дуэль. У нас с господином Шабловым. А на дуэли от нервов зависит чуть ли не все.
Постепенно возвращается уверенность. Растерянность отступила. Что-то стало вырисовываться. Пусть пожимает плечами и молча жестикулирует. Теперь нервничает он. Говорит, пора отвечать. Прошу еще пять минут, всего пять...
Самому не верится, но формула вроде бы получилась. Конечно, последнее слово за ним, но и от меня многое зависит — как сумею доказать свою правоту.
—    На других досках уже отвечают ученики, чьи фамилии на “М” и “П”. Вы на “А”, и целый час тут стоите. Хватит.
Он смотрит на мою писанину и шевелит губами. Наконец спрашивает:
—    Где это вы видели такой странный метод выведения? По какому учебнику вы готовились?
Спокойно и нагло лгу: учебник очень старый, нашел на чердаке, титульный лист оторван, автора не знаю.
Значит, главный пункт я сдал. Со вторым вопросом проблем не было. На третий просто не хватило времени. Мне показалось, что экзаменатор немного растерян, а сие означало, что я не провалился. И это главное.
Я не ошибся — тройка. Тройка, которая для меня была дороже всех пятерок, полученных за все школьные годы.
Может быть, это прозвучит достаточно нелепо, но до сих пор считаю историю с формулой десятичных логарифмов самой большой моей победой. Чуть ли не подвигом. Дело не в выигранной схватке с учителем, а в победе над самим собой.
Через несколько дней после экзамена разнесся слух, будто господин Шаблов в кругу коллег высказался следующим образом: “Очень печально, что пришлось поставить двойку гимназисту С., но еще досаднее, что вынужден был поставить тройку ученику А.
Итак, я торжествовал победу. Понимал ли я тогда, что она стала возможной благодаря тем нашим учителям, которые несмотря на авторитарный строй правления, некоторый консерватизм общества и укоренившиеся шаблоны преподавания, учили нас думать, иметь собственное мнение и уметь его отстаивать?
Теперь я в этом уверен. Уверен, что это самое важное в учении вообще. Что научиться мыслить труднее, чем накопить знания.

Угол Вадоня и Райня — один из самых оживленных перекрестков прежнего Даугавпилса. Те, кто жил еще при царе, по-прежнему говорили “угол Владимирской и Дворянской”.
Обычный жилой дом и, на первый взгляд, обычная квартира нижнего этажа. Вот только входная дверь открыта настежь, и глазу открываются столики, покрытые белыми скатертями.
Кафе Кисина. Никакой стойки или прилавка. Никаких официанток. Чашку кофе с очень вкусной булочкой или печеньем в форме буквы “S” вам принесет из соседней комнаты сам хозяин или хозяйка. Будто вы сидите у них в гостиной на правах старого знакомого, и они откуда-то из глубины своей уютной квартиры приносят вам угощение.
Очень милые люди. Уже не молодые, они нашли себе дело, нишу, бизнес (ненужное зачеркнуть) и стойко ведут борьбу с конкурентами, благодаря своему трудолюбию, учтивости, сдобным булочкам, и в особенности, мороженому собственного производства.
Заказав порцию мороженого или бутылку лимонада, тут можно сидеть, пока не надоест, отдохнуть, согреться. Поэтому фланирующие по
Бродвею здесь свои люди. Не проходило дня, чтобы мы не наведались в кафе Кисина. Особенно во время летних каникул. Нет ничего удивительного, что для главного штаба операции “Текст” мы выбрали именно это местечко.
Что еще за операция под этаким кодовым названием?
Следующую детективную историю необходимо предварить не слишком лирическим отступлением.
Во втором, а по-старому, в десятом классе кончался не только курс алгебры. Был еще один весьма коварный предмет, по которому нас ждал экзамен — с оценкой прямо в аттестат зрелости. Это латынь.
Почему “коварный”? Дело вот в чем. Первые два года учить латынь — одно удовольствие, язык красивый и таинственный. Потому что мертвый. На нем не разговаривают, только читают и переводят. Склонение и спряжение не труднее, чем в других языках. На мой взгляд, даже легче, чем, скажем, в немецком или русском. Пятерки даются довольно легко... первые два года, и гимназистами овладевает этакое шапкозакидательское настроение: “Ах, латынь? Стоит ли надрываться, свою пятерку, на худой конец, четверку я получу при любой погоде!”
Но погода меняется. С третьего класса гимназии в программу латыни включены так называемые конструкции. Всякие там “аккузативус кум инфинитиво”, “аблативус абсолутус”, что-то вроде “ут финале” и прочие хитрые названия. Это очень сложные комбинации слов и их сочетаний. Их надо очень прилежно осваивать, чтобы не сказать, “зазубрить”. Иначе вы, отлично понимая смысл каждого отдельного слова, переведете предложение шиворот-навыворот. Скажем, вместо: “Жители были угнаны в рабство победоносными воинами”, у вас получится: “Жители угнали в рабство победивших их воинов”. И получите заслуженную двойку.
Короче, конструкции требуют основательных знаний и тут уж “из себя” ничего не выжмешь. Как, скажем, в математике.
Итак, нас ждал экзамен по латыни. Пять с лишним десятков учеников двух классов латышского и русского комплектов очутились в критическом положении. Конечно, они сами себя загнали в угол, но от этого им было не легче. Только два лучших ученика обоих классов — Петричек и Подгурский — могли рассчитывать на пятерку. Остальным было и тройки не видать!
Как же быть им, остальным, представляющим собою основные учащиеся массы? Списать у передовиков? Не получится, потому что на экзаменах нас рассаживают слишком далеко друг от друга. Учителя тоже не лыком шиты.
Был лишь единственный выход — заранее раздобыть текст, который нам вручат для перевода.
Отсюда и кодовое название. Для этого создан штаб и разработан план операции.
Зачем выдумывать велосипед? За такими же текстами задолго до нас охотились целые поколения гимназистов. Был прецедент и в нашей гимназии год или два назад. В польском комплекте. И представьте себе — наши предшественники ухитрились раздобыть текст, но воспользоваться им так и не сумели. Накануне экзамена к школе подкатил лихой велосипедист и, размахивая листком бумаги, радостно сообщил одноклассникам на весь двор:
—    Панове, ёсть!
Это был мой приятель Витя Дунаевский, и я эту историю знаю из первых уст. Все труды пошли насмарку: охота за текстом, безукоризненный перевод, зубрежка... В день экзамена учителя дали экзаменующимся совсем другой текст.
С учетом сего печального опыта был разработан план нашей операции. Он состоял из нескольких частей: слежки, похищения (текста, разумеется, а не преподавателей, которые его подготовили), обеспечения перевода, различных инструктажей и специальных мер предосторожности.
Предварительно изучили тактику “противника”. Вкратце она такова: латинисты выбирают главу из нашумевшей книги Юлия Цезаря “De bello Gallico” (“Записки о галльской войне”), которую мы проходили, и относят ее в типографию для тиражирования — ведь нас больше пяти десятков, и каждому нужно дать экземпляр. Все это делается в строгой секретности, чтобы “враги”, то есть мы, не дай Бог, не раздобыли этот самый текст.
Можно, конечно, отпечатать нужную главу и в школьной канцелярии на пишущей машинке, но тогда, где гарантия, что она через час не попадет в руки противника?
Известно также, что текст тиражируется за день-два до экзамена.
Латынь преподавали два учителя — Юзанс и Юревич. Первый — небольшого роста, с круглым добродушным лицом. Второй — высокий, худощавый, одно плечо всегда шагало чуть впереди другого. Юревич был кандидатом философии. Перед тем как вызвать, он подолгу смотрел в глаза ученика, и если тот не выдерживал полного всякой философии взгляда преподавателя, просил его отвечать. Того, кто этот пристальный взгляд выдерживал, а еще лучше откидывал крышку парты и делал вид, что уже принял стартовую позицию, господин Юревич не вызывал. Правда, иногда он делал исключения из этого правила, чтобы окончательно запутать нас. Не надо забывать, что мы имели дело с ученым философом.
Приходилось считаться также с тем, что текст можно было тиражировать и в машинописном бюро госпожи Чернявской, которое, кстати
сказать, находилось в соседнем с кафе доме. Да и типография газеты “Даугавас вестнесис” была в десяти минутах ходьбы от кафе Клейна. И до дома господина Юревича было всего два квартала. Вот в каком удобном месте был расположен наш штаб.
Итак, отнести текст можно было либо в типографию, либо в машинописное бюро, а сделать это мог любой из двух преподавателей. Следовательно, по всем законам детективного жанра, а с ним были хорошо знакомы члены штаба, наблюдение мы установили за домами обоих латинистов. С утра до вечера. Посты менялись через каждые три часа.
Несмотря на то, что господин Юзанс жил на другом конце города, а путь к центру был довольно долгим, он так и не заметил за собой “хвоста”. Сыщики проводили его до машинописного бюро мадам Чернявской, видели, как преподаватель с толстым портфелем вошел в здание, и для верности еще постояли некоторое время.
Штаб. 13 часов 7 минут. Пост номер три докладывает: Юзанс вошел в соседнее здание.
Начинается совещание по вопросу: как раздобыть текст?
Поступает предложение действовать через сына госпожи Чернявской. Он наш ровесник. Учится в коммерческом училище и, естественно, латыни не знает. Увлекается легкой атлетикой. Силен в метательных дисциплинах. Бросает гранату на шестьдесят метров (для сравнения: члены штаба операции “Текст” дальше, чем на сорок метров ее не бросают). Тренируется на стадионе LSB (Latviešu Sporta Biedrība).
Не застав дома юного Чернявского, направляемся на стадион.
Не будем приводить полного текста беседы высоких договаривающихся сторон. Отметим лишь, что она прошла успешно. За оказанную услугу сына владельца машинописного бюро его новые друзья обязуются угощать мороженым все лето. К чести его, юный Чернявский от всякой платы отказался наотрез.
15 часов 23 минуты. Чернявский сообщает, что утащить текст нет никакой возможности. В силу вступает запасной вариант. Надо запомнить три первых и три последних слова латинского текста. Да, и последних тоже, это обязательно: текст может быть “сборным” — по одному предложению из разных глав. Инструктаж проводится за порцией ванильного с ромом.
Необучавшиеся латыни не должны пугаться: глава книги великого полководца и диктатора состоит всего из двух десятков строк.
15    часов 41 минута. Новый участник операции приносит бумажку, на которой три первых и три последних слова текста.
Первые три слова находим довольно легко, ибо этими словами начинаются многие главы. Юлий Цезарь не баловал своих читателей разнообразием дебютов. А вот последних слов, сколько ни искали, так и не смогли найти. Ни одна глава ими не заканчивалась. Одно из двух — либо текст представляет собою сборную окрошку, либо это глава из другой книги. По стилю — того же уважаемого автора, значит, из “De bello civili” (“Записки о гражданской войне”), которую мы не проходили. Где взять это бессмертное творение? Не обращаться же к Юзансу или Юревичу?
Добрин! Господин Добрин директор основной школы, которую я имел счастье закончить, в свое время преподавал латынь. На него теперь единственная надежда. Вот только дома ли он?
Счастье на нашей стороне мой бывший директор дома и очень рад нашему приходу. Книга у него есть. По сведениям господина Добрина, во всем городе есть две, максимум три таких книги. Это библиографическая редкость, но мне, своему бывшему ученику, ее можно доверить. Другому бы не дал.
Укор совести:
—    О, Боже, сколько крови я ему попортил в пятом и шестом классах! А он, оказывается, вот какой отличный малый...
11 часов 16 минут. Вызванный в штаб Янис Петричек находит три последних слова в одной из глав “De bello Civili”. Первые, разумеется, тоже совпадают. Но рано кричать “ура!” Для, полной уверенности, что это не какое-нибудь совпадение, нужно раздЬбыть еще три контрольных словечка, все равно из какого места текста.
Это мы говорим сыну мадам Чернявской, который уплетает с нами очередную порцию шоколадного мороженого.
22    часа 8 минут. Самый молодой участник операции приносит новые слова.
Ура-а-а! Слова совпадают! Есть такая глава!
23    часа 11 минут. Петричек садится за перевод. Связные отправляются оповещать товарищей по классам. Связной является к одному соученику, остальные будут оповещены по цепочке. В плане все предусмотрено до мелочей.
23 часа, 15 минут. Возле православной церкви на “Тарелочке” собралось большинство претендентов на тройку по латыни.
Почему именно здесь? Тут, при церкви, живет наш соученик Юра Комаровский. Его отец, православный священник из Силайне, договорился с даугавпилсским коллегой о постое для своего сына. Это место нам показалось наиболее удобным.
Комната Юрия Комаровского. Стоит закрыть глаза, и вижу знакомые лица одноклассников. Стульев не хватило, и они сидят “по-турецки” на полу, прислонившись к стене, на коленях раскрытые тетрадки, все сосредоточенно пишут под диктовку Янки Петричека.
Последний инструктаж: каждый должен по своему усмотрению в обязательном порядке внести в свой перевод две-три небольшие ошибки. Отстающие могут — и по грубой ошибке. Это для правдоподобия.
—    Август, если ты напишешь на пятерку, то подведешь целых два класса! — предупреждает Петричек. — Не вздумай вызубрить слово в слово!
Следующее утро. 09 часов 00 минут. В класс входят экзаменаторы и какие-то незнакомые господа. Видно, члены комиссии. В руках господина Юревича стопка белых листков. Напряжение доходит до предела. От волнения трудно дышать...
Вздох облегчения... каждый сделал про себя. Все помнят: нельзя слишком бурно выражать свои восторги.
Короче говоря, никто не провалился. Большинство получило по заветной тройке. На большее ведь и не рассчитывали.
Примечание. Все изложенные выше факты полностью соответствуют действительности. Все, за исключением “точных” часов и минут. Автор тогда на часы не смотрел. Часы и минуты взяты просто “с потолка”, чтобы отдать дань детективному жанру, у которого, как известно, свои особенности.

День 16 июня выдался солнечным и ветреным. Самый раз поднять паруса в полном смысле этого слова. Накануне мы шли на веслах — ветра совсем не было. Полный штиль.
Дочитаю главу криминального романа и — айда на пляж. Дочитал. Надеваю плавки. Надо перекусить. Делаю любимый двухэтажный бутерброд — поверх помидора малосольный огурчик. Объедение! Но поесть не дают. Звонок. Какой-то начинашка из нашей гимназии.
—    Здрасьте. Прочитайте вот это и распишитесь здесь.
Читаю. Вот оно что... В Даугавпилс сегодня приезжает президент. На праздник песни. К шестнадцати часам надо быть у вокзала. Состоится торжественная встреча.
Значит, прогулка в Науене отпадает. Жаль. Придется пойти и сказать, что не поеду. Заодно часок позагорай), искупаюсь, постукаю в волейбол.
Несмотря на каникулы, у вокзала полно народу. Нахожу своих. От гимназии сотни полторы явилось. Каждой школе отведен свой участок. Выстраиваемся шпалерами у тротуара по обе стороны Рижской улицы.
Стоим. Проходит десять минут, двадцать. Ноги начинают затекать. Так всегда — построят за час до события и стой как дурак!
Что такое? — поезд давно пришел, если верить расписанию, а Ульманиса все нет!
Учителя о чем-то перешептываются, собираются вокруг директора, наконец нам велят топать по домам.
Выходит, Карлис Ульманис не приехал. Странно. Собирали нас в такой спешке!
Прихожу домой. Опять звонок. На этот раз телефон: “Поехали в Стропы!”
Праздник песни проводится в Стропах — небольшом дачном поселке в шести километрах от Даугавпилса. Сосновый лес, озеро. Я не очень люблю столпотворение, скопище народу, но делать мне абсолютно нечего. Пиратский корабль отплыл без меня. Махну-ка с друзьями в Стропы.
Автобус минут за двадцать привозит нас на праздник. С эстрады звучит хор. Мы туда не пойдем, для этого надо быть любителем народных песен, а это для стариков. Лучше потолкаться около ларьков. Там пиво, тюрингенские горяченькие колбаски, в конце концов, мороженое. И там полно девчонок.
Возле ларька с пивом — с колбаской в руке и кружкой в другой стоит Изя Берзинь. Странное сочетание, не правда ли? Берзин — высоченный, светловолосый, голубоглазый, с арийскими чертами лица, и вдруг —    Изя. Сын богатых резекненских торговцев, он учится в нашем городе в еврейском ремесленном училище. Когда-то жил в нашем доме. Потому и знаю его.
Увидев меня, он торопливо ставит кружку с пивом и хватает меня за руку. Отвел в сторону и спрашивает:
—    Ты знаешь, почему Ульманис не приехал? — И, выдержав паузу: — Могу сказать...
Может, но не говорит. И вид какой-то заговорщицкий.
—    Завтра здесь будет Красная Армия! — зловещим шепотом произносит он.
—    Ты часом не спятил, Изя? Что ты несешь?..
—    Мишка, чтоб я так жил!
Произнеся эту знакомую мне клятву, Изя все тем же шепотом рассказывает: его хозяин, ну, владелец квартиры, в которой Берзин живет, слышал эту новость по какому-то там иностранному радио. Красные уже в Литве. Завтра будут в нашем городе. И, ставя последнюю точку над i, произносит еще одну клятву:
—    Ви их бин а ид! Что в переводе с еврейского: “Это верно, как то, что я еврей!”
Не помню, что еще плел Изак Берзинь, но он оказался прав. Утром над городом пролетел самолет. Очень низко, и на крыльях его были красные звезды.
Вскоре со стороны Гривы — заречная часть Даугавпилса — на мосту появляется первый танк. За ним — второй, третий... Не сосчитать.
А по шоссе уже едут пушки — огромные, стволы с хорошее бревно. Каждую тянет трактор.
Вот это техника! Мы здесь такой сроду не видели.
Первые митинги возникают экспромтом то здесь, то там. Уйма народу! У людей ликующие лица. Не у всех. У тех, что у окон своих квартир или на балконах, в глазах растерянность, даже ужас.
А я? Я радуюсь — теперь у нас советская власть. Обучение в гимназии станет бесплатным. В Советском Союзе бесплатное лечение. Хотя я, конечно, болеть не собираюсь. Но самое главное — теперь нам чихать на Гитлера! Вот какая армия у Советского Союза — родины всех передовых людей земного шара! Вот они, пушки и танки с красными звездами, машины с пехотой и десантниками!
Откуда-то взялись красные транспаранты. Красные флаги. Все понятно: из латвийского выпороли белую серединку и получился советский.
“Да здравствует СССР — первое в мире государство рабочих и крестьян!”
“Долой клику Ульманиса!”
Советские песни звучат вразнобой: “Бей, винтовка, метко, ловко!”, “Расцветали яблони и груши...”, “Дан приказ ему на запад...”
Новые слова, новые мелодии, даже новые запахи. Особенно один — запах сапожной мази красноармейцев совсем не похож на здешний крем для ботинок.
В общем, сама жизнь наполняется совершенно новым содержанием.
Мы с товарищами по ячейке пребываем в полной эйфории. Охвачены бурной деятельностью. Общественной, разумеется. Издаем стенные газеты — это новшество тоже пришло к нам с Красной Армией, разъясняем своим темным в политическом отношении одноклассникам, что такое Сталинская Конституция, демократический централизм, какая разница между автономной и советской республиками. Устраиваем вечера не с голыми танцами, а сдабриваем последние лекциями и докладами о текущем моменте.
Окрыленные глобальными идеями, мы с трудом замечаем, что делается рядом. А рядом творились не совсем понятные дела. Возьмем историю с Берчиком и Самсоном Авербухами.
Парадокс номер один заключался в том, что Авербух-сеньор считался самым богатым человеком в городе. — “Железная торговля Авербуха”. А дети — все до одного, по убеждениям — коммунисты. За нелегальную деятельность оба брата отсидели в тюрьме солидные сроки — до семи лет. Младшая сестра Неха тоже состояла в нелегальной молодежной организации.
Второй парадокс заключался в том, что теперь, после установления советской власти, им отказали в приеме в комсомол! Братьям Авербухам не обменяли временные комсомольские удостоверения на членские билеты ВЛКСМ. (Поясню: в 30-е гг. существовал Союз трудовой молодежи Латвии. Его членам, ввиду конспирации, никаких карточек не выдавали. С приходом советской власти участникам этой организации выдали членские билеты комсомола Латвии, а позднее — билеты ВЛКСМ.)
Товарищи по организации недоумевали. В чем причина? Оказывается, в том, что они “жили на нетрудовые доходы отца”!
Я тоже горячо сочувствовал Авербухам. Встретив секретаря горкома комсомола, спросил: “Где справедливость?”
Павел Лейбч не умел лгать. Он объяснил: такое решение горкому навязано, на этом настаивают “старшие товарищи” — коммунисты из старых республик.
Как-то незаметно многие важные вопросы стали решать не местные коммунисты, формально стоявшие у власти, недавно вышедшие из подполья и тюрем, а люди из “старых республик”. Среди них были толковые работники, хорошие специалисты. Но у них был один существенный недостаток — незнание местных условий, традиций, нравов.
“Человек из старых республик” первое время был для нас этаким “шестикрылым серафимом”. Святой, все знает и умеет, опытный и умный.
Но вот один из таких людей назначается к нам председателем комитета по физкультуре и спорту. Идет репетиция к какому-то параду, и спортсмены видят, как товарищ Дюжев учит строевому шагу нашего инструктора по гимнастике Карпуса. Вздумал учить его, как нужно отдавать рапорт, а сам не может пройти по прямой — в дымину пьян! Мы в душе возмущены: какой пример подает местным людям человек, присланный к нам из “старых республик!”
Но в основном, мы видели только хорошее. Мы видели то, что хотели видеть.
Верно, что история повторяется. На нынешнем историческом перепутье в роли шестикрылых серафимов нам являются гонцы из Европейского союза, Всемирного банка и Международного, валютного фонда. Мудрые и многоопытные, они лучше местных начальников знают, сколько в Риге должен стоить трамвайный билет.
Некоторые вопросы уже тогда, полвека назад, не давали покоя, а многие стали возникать позднее.
Как объяснить, что Экерле и Нелиус почти за целый год предвидели, что тут их ожидает “большее зло”?
Почему сам Адольф Гитлер еще почти за год до того, как сюда вошла Красная Армия, стал скликать местных немцев в фатерланд? Неужели знал, что сюда пожалуют советские войска?
Еще один заковыристый вопрос. В первый день прошлого учебного года, когда немцы вторглись в Польшу, со стороны СССР последовала быстрая атака — советские войска помешали Гитлеру захватить всю страну. Они двинулись навстречу вермахту и заняли часть Польши. Спрашивается, почему вермахт не двинулся навстречу Красной Армии и не захватил часть Прибалтики?
И еще. Случайно это или нет, что Германия напала на своего северного соседа, Польшу, через несколько дней после того, как был подписан пакт о ненападении между Германией и СССР.
Пройдет полвека, прежде чем депутат от Латвийской ССР Маврик Вульфсон заявит с трибуны Верховного Совета СССР о секретных протоколах. Я прочитал эти документы только этим летом. Точнее, документики — каждый с небольшой газетный столбец.
Прочитайте эти игрушечные протокольчики! Не поленитесь, и вам станет ясно, почему фюрер призвал прибалтийских немцев к репатриации, почему Карлис Ульманис не приехал 16 июня 1940 г. в Даугавпилс на Праздник песни, и на каком основании утром следующего дня в этот город въехали советские танки.

Берег и умытая листва, синь неба, белые облака и даже пролетающие чайки — все это отражается в реке. Картина чуть замутнена мелкой зыбью, но от этого она еще более сказочная.
А мы расположились на травке у самого берега. Мы — Кульпович, Посвольский и я. На газете бутылка чего-то не менее сорока градусов и бутерброды.
Посвольского знаю лишь с виду. Он был знаменосцем, на парадах, шагал впереди колонны гимназии. Рослый, статный, с аристократическим лицом, он почти не изменился за эти сорок с лишним лет. Он окончил гимназию года на три раньше, по сути дела, мы даже не были знакомы. Беседуем мы с ним в первый раз. И как теперь знаю, в последний. Вскоре после той встречи Посвольский умер от какой-то злой болезни в больнице города Огре, где работал учителем. Но это случится потом, а пока мы сидим на берегу речки Огре и Кульпович произносит тост — за встречу представителей трех комплектов нашей гимназии. Сам он учился — в польском, Посвольский — в русском, а я — в латышском комплекте.
Что касается Болеслава, мы знали друг друга еще в годы учения. Через Витю Дунаевского, с которым дружил каждый из нас. Помните, он привез ту злополучную коллективную шпаргалку и сообщил об этом одноклассникам на весь школьный двор.
—    Какова судьба Дунаевского? — спросил я Болеслава.
Вместо ответа Кульпович снова сказал что-то вроде тоста:
—    Пусть земля ему будет пухом! Давайте помянем его.
Дунаевского в первый же год оккупации фашисты расстреляли в Даугавпилсском гетто. Там же, где мою мать, бабушку и деда. И, конечно, очень много знакомых и незнакомых людей. Но я никак не могу представить себе Витю, с мускулатурой культуриста, в роли пассивной жертвы, не оказавшей сопротивления палачам. И спросить о его последних часах не у кого. Убийцы редко оставляют свидетелей.
Семья инженера Дунаевского прибыла к нам в город из Польши. Отец долго не мог найти работу, а Виктор с трудом одолевал латышский
язык. Скорее всего, проклятья, брошенные в лицо убийцам, были на польском. Других языков он не знал.
—    Самыми плохими после евреев фашисты считали поляков , — сказал Кульпович.
Посвольский не согласился: “А где же русские?” — и сказал, что главным своим врагом фашисты считали русских.
Пришлось внести конструктивное предложение: вместо того, чтобы спорить, лучше выпить за то, что мы назло всем смертям остались живы.
Водка в тот день “шла” как-то особенно легко...
Но я не сказал вот чего.
Кроме нас троих, на берегу этой речки собралось еще человек пятьдесят. И встреча бывших учеников нашей гимназии состоялась благодаря Борису Ростову. Сотню писем в разные города Советского Союза написал он. Сотни телефонных звонков предшествовали нашему слету.
Костя Смирнов приехал из Оренбурга. Герман Васильев — из Крыма. Боря Скакун — из Ленинграда.
Бывшие гимназисты сидели группами на берегу этой реки с облаками и чайками отражавшимися в ней, произносили тосты, пели, пили, вспоминали. Вспоминали, как ни крути, а лучшую часть своей жизни. Лучшую, несмотря на ужасы войны, гнет оккупации, тоску и голод в лагерях и ссылке. Лучшую потому, что тогда мы были молоды, а молодость не возвращается. Она полна миражей, апломба и ошибок. Она страдает от отсутствия опыта. Но опыт придет, ошибки, пусть не все, но можно исправить. А молодость вернуть не удавалось никому.
Почему мы собрались в Огре, а не в Риге или Даугавпилсе?
Потому что тут живет сам организатор встречи. У Бори Ростова тут полно знакомых в самых высших сферах. Тут легче договориться о ночлеге для такой оравы, о столовой, зале, автобусах. Легче и дешевле.
Да, потом будет торжественный акт, обед и поездка по живописным местам. Но для начала — что может быть лучше пикника! Особенно если на него съехались люди из дальних мест и после столь долгих лет.
О разговоре с Костей Смирновым обязательно должен упомянуть. Он рассказал о судьбе своего отца, нашего инспектора и блестящего педагога.
Семью вывезли перед самой войной. Сюжет знакомый. Ночь. Кто-то барабанит в дверь. Несколько штатских, двое с ружьями, один в форме НКВД. “Скорее собирайтесь! С собой разрешается взять то-то и то-то...”
Что испытывают люди в такой ситуации, понять не трудно.
Грузовик. Рельсы. Товарный вагон.
—    Мужчины, на выход.
Больше Костя отца не видел.
Был человек и... Был замечательный человек. Не каждому повезет такого встретить в этой жизни. Нам, его воспитанникам, повезло. И на том спасибо!..
О нашем директоре господине Плонисе достоверными сведениями не располагаю. Говорят, его куда-то вызывали незадолго до смерти...
Вспоминаю одну из первых моих командировок. Выхожу из вокзала и вижу знакомое лицо. Он ли?.. Без сутаны я его никогда не видел. Он! Смотрит на меня сверху вниз, улыбается и протягивает руку. Рад видеть живым и неискалеченным.! Слышал, что прошел фронт. Спрашивает, где работаю? Ах, в газете, это, наверно, интересно. Поездки по разным городам, встречи с людьми. А он все в Даугавпилсе. На вопрос, как у него дела, ответил все той же грустной улыбкой и неопределенно развел руками.
Больше не виделись.
Не встречал я больше и классного наставника господина Лиелаусиса. Никто из съехавшихся в Огре ничего определенного о нем не знал. Очень хотелось верить, что он не стал... Ну как бы это выразить? Не стал пособником наводивших новый порядок в Европе. Для меня это важно. Если бы выяснилось, что наш бравый капитан-лейтенант Земитис стал палачом или карателем, мне это было бы совершенно безразлично. А вот Лиелаусис — совсем другое дело.
Ничего толком не знаю о господине Юревиче. А вот его коллегу — учителя латыни Юзанса довелось встречать в послевоенной Риге. Более того, господин Юзанс оказал мне большую услугу. Спасибо ему!
Речь идет о моем аттестате зрелости. Вместе с другими учениками одиннадцатого класса я ухитрился получить его в роковую ночь на 22 июня 1941 года. Банкет закончился под утро, но мы еще не знали, что началась Вторая мировая. В ходе этой войны сгорел двухэтажный деревянный дом, в котором мы жили, а с ним и мой аттестат...
И вот когда я надумал продолжать заочно образование, господин Юзанс дал мне письменное свидетельство об окончании средней школы.
Знал бы он о моей причастности к операции “Текст”!
Встретил я однажды в Елгаве свою бывшую классную руководительницу госпожу Высоцкую и, каюсь, сделал вид, что не узнал ее. Вспомнилась мгновенно та история с Колей Гавриленко и тетрадка, которую эта госпожа вынула из его портфеля без разрешения хозяина.
Очень обрадовала встреча с господином Рогозинниковым, учителем русского комплекта, а позднее — директором русской средней школы. Я дружил с его старшим сыном. К сожалению, Всеволод умер задолго до слета в Огре. Он еще на фронте заболел туберкулезом.
Не приехали на слет и мои школьные друзья Август Дворецкий и Альфред Леонович. По одной версии, Август погиб от случайной пули в первые дни войны. А Альфред, по неподтвержденным слухам, был убит, сражаясь в партизанах против немцев.
Печальна судьба лучшего гимнаста гимназии и города Даугавпилса Бориса Голубева. О нем рассказано в первом номере журнала “Даугава” за 1996 год. Борис Голубев за активную деятельность в эмигрантской организации “Народно-трудовой союз нового поколения” был арестован работниками НКВД и расстрелян 27 ноября 1941 года.
Несколько слов о тех, кто во второй гимназии не учился, но упомянут на этих страницах.
Мой одноклассник по школе Добрина Хаим Левин по несовершеннолетию отсидел за свою подпольную деятельность только половину срока — полтора года. Мы встретились с ним на марше где-то на подступах к Латвии. Он жаловался на противотанковое ружье — чертовски тяжело таскать, его носят двое и нужно все время идти в ногу, что не всегда удается. Из письма его родителей я узнал, что мой друг скончался в госпитале от гангрены — в районе Добеле ему оторвало ногу...
Изак Берзинь будто для того и пережил войну, чтобы разбиться на мотоцикле.
Об Андрее Ведейсе так ничего и не слышал. Хочу верить, что и он в те страшные годы не запачкал руки кровью невинных людей. А если был солдатом и носил другую форму, то это не всегда зависит от нас.
Чуть не забыл рассказать о судьбе Юры Комаровского. Помните, он жил при церкви, которая стояла в городском саду и впоследствии была взорвана. Это у него мы “готовились” к экзамену по латыни. Комаровский был арестован в 1940, еще гимназистом выпускного класса. Вероятно, погиб.
О других моих соучениках я знаю мало, да и не стараюсь узнавать. Что толку? В любом случае, все мои одноклассники останутся в памяти молодыми, полными сил и надежд, в темно-синих форменных фуражках со значком в виде ромба, а на нем короткая надпись “II DVG” — Вторая даугавпилсская государственная гимназия.