Витольд Раевский
Витольд Ромуальдович Раевский (30 апреля 1929, Николаев, Украинская ССР – 6 июня 2001, Рига, Латвийская Республика) – профессор, хабилитированный доктор исторических наук (Dr. habil. hist.).
Витольд Раевский родился в городе Николаеве. Там прошло его довоенное детство. В войну вместе с матерью эвакуировался на Урал, в город Красноуфимск, а отец воевал в Bойске Польском.
Оба родителя Витольда Ромуальдовича были педагогами, преподавали в школе точные науки – физику и математику. Сестра его матери была замужем за немецким коммунистом, жившим после поражения восстания в Гамбурге в Советском Союзе. Дядя воевал в Испании, и в семейном архиве до сих пор хранится фотография маленького Витольда в испанской пилотке. В конце войны младшая сестра матери, кораблестроитель, была направлена из Москвы в Ригу. Поскольку в Николаеве после войны все было разрушено, то и родители Витольда в 1946 году перебрались в Ригу.
Витольд с осени 1943 года учился в Московском автодорожном техникуме. Но, как он сам потом признавался, учеба была отнюдь не на первом месте, так как его захватил театр. Всеми правдами и неправдами он попадал на все спектакли Вахтанговского театра, Театра оперетты… Узнав об этом, родители вызвали сына в Ригу, где он и закончил с отличием 16-ю среднюю школу. В 1947 году поступил на юридический факультет Латвийского государственного университета (ЛГУ), который окончил с красным дипломом.
Будучи студентом третьего курса Витольд женился нa студентке филфака Марине Сергуньковой, в 21 год стал отцом дочери Лены. В 1956 году родился сын Юрий. Марина умерла в 1968 году после тяжёлой болезни.
Витольд активно занимался общественной работой, возглавлял комсомольское бюро факультета. По окончании факультета продолжил учёбу в аспирантуре кафедры Истории КПСС Московского государственного университета. После аспирантуры вернулся в Ригу и на юридическом факультете читал курс «Конституционное право стран народной демократии». В 1960 году Витольда Ромуальдовича избрали заведующим кафедрой истории КПСС, и на этой должности он с перерывами на написание докторской диссертации и учебу в докторантуре оставался более 20 лет до конца 80-х.
Свою докторскую диссертацию он хотел посвятить анализу деятельности Коммунистической партии по разоблачению культа личности Сталина. ХХ съезд партии произвел на него колоссальное впечатление. Но Институт марксизма-ленинизма в Москве эту тему не утвердил. После этого отказа он занялся изучением истории секций латышских коммунистов на Украине, в Сибири и на Урале. У Витольда, как и у многих людей того времени, сохранялась вера в идеалы. Когда пришло время перестройки, его позиция была такова: «Если наши идеалы отвергаются людьми, значит, что-то мы делали не так. Значит, мы должны отойти в сторону и дать возможность другим людям сделать так, как они считают нужным».
В первой половине 90-х Витольд Ромуальдович подготовил и начал читать студентам курсы Введение в политологию, Парламентаризм, Избирательные системы. Он продолжал оставаться ученым-исследователем, причем пришлось вспомнить почти не востребованное до того знание иностранных языков, написал несколько учебных пособий по новой для себя теме. Лекции читал как русскому, так и латышскому потокам, и был принят обоими, чем очень дорожил. Радовался, что студенты выбирали его руководителем своих бакалаврских и магистерских работ. На его последний день рождения (за месяц до кончины) его аспирантка Татьяна Бартеле и бывший коллега профессор Виталий Шалда подарили свою книгу „Latvieši Maskavā, 1915-1922”, с посвящением «профессору Витольду Раевскому, образцу в работе и жизни». Навещавшие нас коллеги Витольда благодарили его за поддержку, душевную щедрость и человечность.
Витольд Раевский в воспоминаниях членов семьи
Фелициана Раевская. Витольд обладал многими талантами и большим обаянием. Был элегантен, умел красиво носить одежду Но одним из главных его талантов я считаю талант человеческого общения, общения с друзьями, коллегами, студентами, детьми и внуками. Он нашел нужные слова и интонации для дочери и сына, когда решил жениться во второй раз и привести в дом мачеху для отнюдь не маленьких детей (19 и 13 лет). Лена и Юра приняли в свою среду и нашу дочь Олю в 1971 году. Мы прожили вместе большой семьей более 31 года. Тяжелейшим ударом для всей семьи и особенно для отца была болезнь и смерть старшей дочери Лены в феврале 1991 года. Этот удар совпал с драмой восстановления Латвийского государства, распада СССР, пересмотра системы ценностей.
Муж он был замечательный. «Счастье – это когда тебя понимают», – утверждал герой фильма «Доживем до понедельника». Мы очень хорошо понимали и чувствовали друг друга. У меня хранится полный портфель писем Витольда, написанных, когда мы были в разлуке (институты повышения квалификации, стажировки за границей).
Hа долю Витольда Ромуальдовича выпало немало испытаний, самое последнее – это болезнь Паркинсона, перед которой медицина до сих пор, увы, бессильна. Но Витольд сопротивлялся ей мужественно, радовался успехам внука Саши, рассказывал ему, пока мог, забавные истории из своего детства. Рассказчик он был замечательный и Саша по вечерам всем книжкам предпочитал именно дедовы рассказы. К нам приезжала на лето с Украины внучка Марина, обожавшая дедушку Толю за его выдумки и юмор. Следил по телевизору за событиями в мире, по вечерам любил слушать рассказы домочадцев. Словом, до последних дней интересовался жизнью, а не уходил в свою болезнь.
Юрий Раевский. Отец приучил меня и к прогулкам на лодке по реке, и к прогулкам по лесу, и к прогулкам на лыжах. Перед Новым Годом мы всегда ходили на Матвеевский базар выбирать елку, а на сам праздник отец всегда наряжался Дедом Морозом. Как человек, отец очень повлиял на мое мировоззрение, на мое отношение к людям. Одной из наших домашних традиций было чтение книг на кухне, которое плавно переходило в обсуждение той или иной темы. Папа никогда не был антисоветчиком, но, никогда и не ставил партийных боссов в «красный угол». Поэтому все наши беседы носили характер очень откровенный.
Ольга Раевская. Несмотря на то, что предмет, который отец читал, трудно назвать «самым любимым» и популярным у студентов, он, тем не менее, очень часто становился для студентов самым любимым и популярным преподавателем. Пусть мечта об актерской карьере так и не реализовалась, но его артистизм и огромное обаяние «влюбляли» в него студентов. Мне довелось в начале 90-х самой быть его студенткой (это было уже время, когда история КПСС как предмет была упразднена, отец читал курс «Парламентаризм и избирательные системы»), и все мои сокурсники до сих пор вспоминают его как одного из самых ярких, интересных и любимых преподавателей.
Ни в коей мере не было ему присуще никакое начетничество, он был открыт новым идеям, да и вообще всему новому. Я для него – довольно поздний ребенок (наша разница в возрасте составляла 41 год), и я помню, как он поражал меня в мои студенческие годы, когда с первых аккордов узнавал Гребенщикова, Цоя… Отец никогда не поучал, не наставлял, не читал моралей… Он просто был таким, что на него хотелось (и хочется) быть похожим.
Витольд Раевский в воспоминаниях коллег
Илга Апине, профессор, хабилитированный доктор исторических наук
С Витольдом Раевским я знакома с конца сороковых годов по совместной учёбе в Университете, хотя и учились мы на разных факультетах. Но постоянные контакты начались в начале шестидесятых, когда Витольда Ромуальдовича назначили заведующим кафедрой Истории КПСС. Кафедра просуществовала до начала девяностых. Но мы с В. Раевским использовали ещё один шанс продлить активную преподавательскую деятельность и, разработав новые учебные курсы, стали работать на кафедре политологии Университета, которая сама только создавалась. Витольд Раевский смог удачно задействовать своё базовое юридическое образование. Доработали мы до начала века нынешнего. Итак, чуть ли не 40 лет повседневного делового и дружеского общения. Думаю, что имею право судить о том, каким руководителем большого кафедрального коллектива был Витольд Раевский.
Его приход на кафедру был воспринят положительно. До того было опасение – пришлют кого-нибудь из цековской номенклатуры. А тут – свой, университетский человек. Народ облегчённо вздохнул. Но каково было ему, ещё очень молодому человеку и не историку? А состав кафедры непростой. Ещё дорабатывали своё старые большевики, были отставные военные, дамы с амбициями и без, русские и латыши. Думаю, что он учился сам быть руководителем и одновременно выстраивал моральный климат на кафедре. Многое определяли его личные качества: открытость, доброжелательность. Он был готов выслушивать, старался помочь. Это влияло на других. Не было серьёзных интриг – я так думаю до сих пор.
С годами сложились традиции общения на кафедре: абсолютно деловой настрой на заседаниях (они проходили без лишнего трёпа за час-полтора) и полная раскованность в неофициальной обстановке. Работали мы всё же серьёзно, хотя это и была насквозь идеологизированная история КПСС. Надо было обслуживать огромный контингент студентов двух потоков на первых и вторых курсах всех факультетов. Витольд Ромуальдович умел находить хороших помощников, которые толково организовывали учебный процесс.
Считаю, что на нашей кафедре хорошо была поставлена научная работа. Все были объединены вокруг трёх фундаментальных тем. Постоянно издавались сборники статей. Он сам возглавлял одну из них – Латсекции ВКП(б). Через кафедру проходило много аспирантов (нам выделяли много мест). Кафедра была ведущей в республике. Рецензировала и оценивала многие работы со стороны. В. Раевский не примирился бы с халтурой. Он сам назначал рецензентов и поддерживал высокий уровень требовательности к диссертациям. Обязательно оценивался круг источников, уровень историографического анализа и т.д. Были случаи, когда кафедра давала негативные оценки работам из высокопоставленных кругов. Звонки не действовали.
Витольд Ромуальдович виртуозно спасал нас от многочисленных и обязательных требований сверху (партком, РК и ГК) разрабатывать планы мероприятий по выполнению решений очередного пленума или съезда партии. Конечно, планы были и отчёты тоже. Выработалась традиция – не слишком напрягаться. Всё уже давно шло по трафарету. Часто В. Раевский и писал эти планы и отчёты за всю кафедру, а работники тратили на это минимум сил и времени.
При всём этом члены кафедры умели хорошо веселиться: поводов хватало – юбилеи, защиты диссертаций. Остроумие било ключом – в тостах и поздравлениях. Тон задавали сам В. Раевский, Анатолий Купцов, Андрей Фаворский, Айвар Бейка. И вот характерная деталь: на этих сборищах звучало много стихов. Это говорит об общем гуманитарном настрое кафедры и уровне интеллигентности. Помню. После защиты Витольда Ромуальдовича в купе ночного поезда (Таллин–Рига) мы читали стихи. Я – «С любимыми не расставайтесь». Однажды к нам из Киева приехал профессор Варшавчик прочитать курс историографии КПСС. Он был крайне удивлён: интеллигентная кафедра истории КПСС? Чудо какое-то. На кафедре всё ещё пробивались ростки свободомыслия – особенно в перестроечные годы. И любопытно то, что (если мне не изменяет память) на нашей кафедре мы создали первую в ЛГУ группу поддержки НФЛ.
У меня с Витольдом Раевским сложились очень доверительные отношения. Мы могли откровенно обсуждать любую политическую тему. Это великое благо в те времена, что можно кому-то довериться. В. Раевский в своих отношениях с верхами был очень дипломатичен – это было и в интересах кафедры. Но при всей гибкости у него были принципы, которым он не мог изменить. Вспоминаю тяжёлый для нас момент – первое партсобрание ЛГУ после июльского пленума 1959 года. Тех, кто вовсю обличал латышский буржуазный национализм, на собрании хватало. Мы в ужасе замерли, сидя в зале – что происходит? Возвращаются сталинские времена? И тут была пара выступлений более трезвых. Одно из них – Витольда Раевского. Он сказал, что в университетском коллективе есть и другое поветрие – настроение великодержавного шовинизма, поэтому надо думать, как уравновесить эти направления воспитания. Это было выступление «против течения».
Феномен советской действительности: в официальной обстановке идеологического давления, вранья и политического лицемерия нормально жить и дышать можно было только в микроклимате отдельно взятого рабочего коллектива: цеха, лаборатории, колхоза или кафедры. Там складывались абсолютно человеческие отношения, а к официальной стороне жизни – чуть-чуть ироничные с примесью здорового цинизма. И это спасало, но зависело целиком от руководителя. Таким и был Витольд Раевский – умный, всё понимающий, дипломатичный. Он пришёл к нам в благословенные шестидесятые годы, когда многим поверилось, что оттепель навсегда и после зажатости сталинских лет произошло что-то вроде раскрепощения личности. Мне кажется, что эту атмосферу шестидесятых он сохранил на кафедре и в последующие застойные времена. Никто меня не уполномочивал из живых оставшихся членов нашей кафедры, но думаю, что несколько десятков человек благодарны Витольду Ромуальдовичу Раевскому за нормально прожитую рабочую жизнь.
Татьяна Бартеле, доктор истории
Я познакомилась с Витольдом Ромуальдовичем в сентябре 1985 года, когда только приехала в Ригу, и он взял меня работать на кафедру.
Первое, на что я обратила внимание, это то, что в коллективе не было такого напряжения, какое было на такой же кафедре, на которой я работала в Москве. Преподаватели по-деловому участвовали в обсуждении, высказывали свое мнение, как по учебным вопросам, так и по сути преподавания такого политического предмета, как история КПСС. Никто никого не обвинял в том, что у него неправильная точка зрения. Почему именно это бросилось в глаза? Потому что на предыдущем месте работы мы в ответ, на какое-то якобы отступление от «нормы», сразу слышали: «Это политическое дело!»
Второе, это то, что на кафедре было дружелюбное двуязычие, я, во всяком случае, тогда восприняла это именно так. Часть преподавателей говорила на двух языках, часть только на русском, несколько человек всегда говорили только по-латышски. Я тогда делала только первые шаги в новом для меня языке, да и вообще другой жизни, понимала только отдельные слова, но не чувствовала, что это двуязычие создает какие-то неудобства, порождает дискомфорт в общении. До революционных перемен было еще несколько лет. Атмосфера, существовавшая на кафедре, была заслугой Витольда Ромуальдовича. Он смог объединить очень разных не только по характеру людей, и создать условия для их взаимного сосуществования. Примерно через пару месяцев Витольд Ромуальдович предложил мне аспирантуру, но я ответила, что пока не вижу реальных возможностей для диссертации, т.к. еще только начала изучать латышский язык. Тогда, слегка улыбаясь, он сказал, что можно взять тему по развитому социализму, там не нужен латышский. Я ему ответила, что это не для меня. Он еще раз улыбнулся, сказав, «вот какие вы с Виталием» (моим мужем). Однако мысль о диссертации оставлена не была, и уже в январе 1986 года мы разговорились о возможности работы на такую тему, как «Латышские секции РКП(б) в Москве в годы Гражданской войны». Во-первых, она была связана с докторской диссертацией Витольда Ромуальдовича, а во-вторых, по ней еще не было значимых работ, несмотря на то, что два человека утверждали похожие темы, как диссертационные. Он согласился быть моим научным руководителем, я стала собирать материал, как в Латвии, так и в партийных архивах в Москве, но тут грянула революция, и на неопределенное время, тогда казалась навсегда, тема была оставлена. Но по прошествии времени, посоветовавшись с Витольдом Ромуальдовичем, мы тему расширили («Латыши в Москве в годы Гражданской войны»), от чего она только выиграла. Я возобновила работу, Витольд Ромуальдович, несмотря на то, что чувствовал себя уже плохо, прочитал статьи, которые были подготовлены к публикации, дал полезные советы. Хотелось бы сказать, что он советовал что-то исправить примерно так же, как руководил кафедрой. Если ему что-то категорически не нравилось, он не говорил, что это плохо и никуда не годится, а предлагал подумать в другом направлении. Мне это помогало. Я думаю, что это было полезно и другим, тем, кто хотел и мог его услышать, особенно если посмотреть чуть назад в те годы, когда он руководил столь не простой кафедрой. В 1998 году я защитила магистерскую работу по сумме опубликованных статей, и спросила его мнение о возможности продолжить работу дальше, до защиты докторской диссертации. Витольд Ромуальдович сказал, а почему бы и нет. Защита диссертации прошла уже после его ухода. Таким образом, я, во многом благодаря Витольду Ромуальдовичу, будучи его последним аспирантом, несмотря на все перипетии времени, продолжила заниматься исторической наукой и даже уже без физического присутствия своего научного руководителя довела начатое до конца.
Виталий Шалда, профессор, хабилитированный доктор истории
Витольда Ромуальдовича, как заведующего кафедрой, ее члены в разговорах между собой обычно называли шефом. Право употреблять это имя служило как бы свидетельством причастности к кафедре, доказательством, что ты являешься здесь своим человеком. Помню случай, когда после некоторого перерыва работы на кафедре мне пришлось Витольда Ромуальдовича там разыскивать. За это время лаборантки сменились и меня как бывшего преподавателя уже не знали. Когда я обратился к ним с вопросом, когда можно застать шефа, они сначала на меня посмотрели с удивлением, но сообразив, что очевидно я не посторонний самозванец, ответили исчерпывающе. Я помню то чувство тепла и некоторой гордости, которое меня обуяло, что «пароль» я назвал правильный и был принят за своего.
Как заведующий кафедрой Витольд Ромуальдович являлся одновременно старшим товарищем, образцом для более молодых коллег, воспитателем и оберегающим их от лишних хлопот начальником. Если кто-то допускал какой-либо промах, но сам после этого осознавал его, Витольд Ромуальдович это очень тонко чувствовал и никогда и нигде об этом факте не упоминал. Редки были те случаи, когда ему приходилось высказывать коллегам замечание. Все понимали, что делать это ему крайне неприятно, и стремились не ставить в неловкое положение ни его, ни себя. Зачастую профессору Раевскому приходилось улаживать какие-то дела своих подопечных. Он не спешил рубить с плеча, умел найти такие решения, предпринять такие действия, что коллегам оставалось только удивляться, как же это было возможно. И делал профессор это очень тихо, скромно, никогда ни словам не обмолвился о своих порой значительных хлопотах. В силу эрудиции и большого опыта Витольд Ромуальдович почти всегда говорил свое веское слово при выборе тем диссертаций. Многие бывшие аспиранты кафедры могут вспомнить, как он внес в формулировки их работ новые элементы, нередко раскрывающие и новые возможности исследования. Когда же на кафедру наваливалось очередная «партией и правительством» организуемая кампания, шеф находил, как минимизировать нацеленные на ее выполнение усилия, умело подсказывал, что надо делать обязательно, а без чего можно и обойтись. Уважение к людям проявлялась и в его отношении к студентам. Приятно и назидательно было смотреть, с каким большим почтением к профессору обращались самые, казалось бы, безалаберные студенты. В силу всего этого профессор Раевский пользовался беспредельным уважением и был любим как коллегами, так и студентами.
Витольд Раевский в воспоминаниях друзей
Александр Бергман. Я считаю, что более верного товарища, чем Толя, в моей жизни никогда не было. Мы дружили лет 50. Причем, за эти 50 лет у нас не было ни малейшей размолвки. Часто вместе проводили отпуска на юге. Начиная с 56-го года, неоднократно спускались на лодке по Гауе, Салаце. А однажды вместе с еще одним нашим другом Славой Дорофеевым мы отправились на охоту. Время было уже позднее, жены уговаривали нас никуда не ехать, но мы тем не менее поддались на уговоры Славы и отправились на охоту. В памяти от той поездки остались лесник, который куда-то нас вел, токующие глухари и просыпающийся вместе с утренним солнцем лес. Это было великолепно! Начиная уже с 50-х–60-х годов мы зачитывались «самиздатом» – Солженицыным, Уореллом, Ривошем... Потом, в 70-е годы, мы регулярно слушали вечерние выпуски BBC.
Антон Подскочий, друг семьи. Толя был светлым человеком. Кстати, хотя это к делу не относится, одежду носил светлых тонов. Мне кажется, характер Толи был сродни творчеству Пушкина: гармоничность и соразмерность. Я ближе узнал Толю во время его болезни, когда три-четыре недели в январе 1999 года был в роли помогающего на время стажировки Фелицианы в Англии.
Один раз Толя предложил сделать блины. Он руководил всем процессом, я исполнял как робот, к сожалению, не японский, а латвийский. Закончив, я вытер пот с лица и признался, что пёк блины в первый раз. Толя улыбнулся: „Я тоже в первый”. Ходили за продуктами на Матвеевский (Видземский) рынок. Толя ходил уже очень сильно согнувшись, но всегда замечал знакомых и приветливо здоровался.
За всё время болезни Толя ни разу не пожаловался на тяжесть своего положения, что сделал бы каждый в его положении, и не терял интереса к жизни. Его занимали события в Латвии, в России и в мире. Умирающий Тютчев очнулся и спросил: „Какие новости из Европы?” – там дело шло к франко-прусской войне.
Но хочется сказать о Толе, когда он был в полном здравии.
Герцен говорил, что вести дела он хотел бы только с Киреевским – тот никоим образом не хочет „нагреть” партнёра. Так и я скажу, что лучшего рассказчика или оппонента и желать не надо. Не перебивает, слушает внимательно, на личности не переходит. Вырaжения типа - „Ну ты загнул”, „всё это ерунда”, „глупость” – не его стиль. Он возражал только на суть сказанного. Анекдоты рассказывал не сочно, а тонко выделяя их соль. Я обычно быстро забываю анекдоты и не помню от кого. Но от Толи запомнил четыре:
1. Один композитор написал симфонию к Октябрю и сыграл Ленину. Тот: „Мне понравилось, но лучше покажите Чичерину: oн получил музыкальное образование”. Чичерин: „Хорошо, но я уже отошел от музыки, несите к Х. Он сам сочинительством занимается”. Пошёл композитор к Х, который сказал что он всё же любитель и послал узнать мнение у профессионалов-композиторов. Это было первое советское правительство, не разбиравшееся в музыке.
2. Обиделись татары на поговорку: „Незваный гость хуже татарина” и написали жалобу в Академию наук. Академики думали-думали и приняли другую версию: „Незваный гость лучше татарина”
3. В польской тюрьме сидят трое. За что? Один – „За Гомулку.” Второй – „Протuв Гомулки”. Третий – „Я и есть Гомулка”.
4. Очень подготовленный советский шпион провалился на Западе из-за того, что пил чай, не вынимая ложечку из стакана. Послали другого, строго указав вынимать злосчастную ложечку. Провалился. Ложечку вынимал, но пальцы держал так, как будто она была в стакане.
Мне была приятна его улыбка, когда я Плаканциемс назвал Плакалциемс из-за тяжёлой работы на своём огороде.
Закончу эти строки о Толе названием книги Бориса Полевого „Повесть о настоящем человеке”.
Мара Нарук, друг семьи. Жизнь у меня получилась очень пестрой. Я училась в Грузии и Москве, работала фотокорреспондентом, снимала фильмы, работала в Сибири и на целине, заведовала Штабом комсомольской стройки на Крайнем Севере. Повсюду я встречала множество очень интересных людей. И все же Витольд Раевский в их ряду занимает особое место. Он стал для меня своего рода «аргументом» в пользу порядочности, человеческой чистоты, душевности, теплоты. Что такое русский интеллигент? Для меня это, в первую очередь, уровень культуры, широта души, высочайшая деликатность и абсолютная внутренняя несгибаемость, т.е. такое сочетание человеческих качеств, какого не встретишь ни у какого другого народа. У Толи все эти качества присутствовали в избытке. Я уверена, что Толя никогда не смог бы предать свои принципы, как бы трудно ему при этом ни было.
Фелициана Раевская, доктор политических наук, вдова В.Р. Раевского
Иллюстрации к теме
